Из тьмы веков - [232]

«Пусть думают, — пронеслось в его голове, — что еще за два часа до их приказа тут уже возникла ситуация, при которой он не мог быть выполнен».

Всю жизнь во всем он стремился быть первым. Но сообщить о том, что его дивизия первой вышла из повиновения, он не мог.

Мухтар и Калой весь день провели в седлах. Они двигались от эшелона к эшелону, участвовали в митингах, сообщали о том, что ингуши вернулись в вагоны. Офицеры встречали их недружелюбно. Но мешать не решались.

С вечера выборные представители ближайших полков сошлись ночевать к ингушам. Около вагонов жгли костры из старых шпал, пели солдатские песни, плясали под зурну и барабан.

И лишь члены солдатских комитетов полков вместе с Мухтаром обсуждали создавшееся положение. Ясно было одно: только сплоченность солдат всей дивизии могла помочь им выполнить принятое решение и, может быть, даже вернуться не на фронт, а домой.

Уже поздно ночью, когда, выставив дежурных, всадники погрузились в короткий сон, у первого эшелона появилась женщина, разыскивавшая Калоя. Дежурные проводили ее к вагону и разбудили Калоя. Он вышел.

— Здравствуйте! — обратилась к нему женщина. — Вы, наверное, забыли меня? Я жена Байсагурова.

— Здрасте, здрасте! — обрадовался ей Калой. — Забыли? Нет! Нельзя! Очень помню тебя! Где был? Сапсем парпал! Ми все скучаю.

Вика была тронута такой встречей.

— Меня наконец перевели в вашу дивизию, — начала она, — а сегодня всех облетела весть, что вы отказались идти против Петрограда и возвращаетесь домой… Я так рада! Это такое счастье, что вы не побоялись ослушаться. И так сколько крови! И я решила просить вас взять меня к себе. Вы теперь единственные близкие мне люди… — Она старалась подобрать подходящие слова, чтоб Калой лучше понял ее. — Я стала бояться… На войне ничего… А здесь мужчины не совсем хорошие… В особенности офицеры.

И Калой понял.

— Ничаво больше не боится! — воскликнул он. — И ты не боится и мы не боится! Муха, знаешь? Даже мухамужчин наша луди не пускаем на тебя садиться! Хорошо пришел! Домой пришел. Теперь спайт надо.

Он поднялся в вагон, разбудил с нижних нар всадников, объяснил им, что в полк пришла жить вдова Байсагурова, и те приготовили ей постель, занавесили нары бурками и позвали спать.

Ей было очень неловко, что Калой побеспокоил столько народа. Но он строго сказал:

— Это не старухи. Это все молодой. Они своим друзьям ляжет. А ты здесь ляжет. Это твой дом. Спи.

Всадники растолкали на других нарах товарищей и, потеснив их, улеглись. Калой завернулся в бурку и заснул прямо на траве у полотна дороги.

А Вика, всегда боявшаяся домогательств мужчин, попав в вагон с четырьмя десятками парней, забралась за бурки, сняла с себя верхнее платье, кинулась на грубое ложе из кошмы и соломы и, вытянувшись, за многие дни и ночи впервые забылась глубоким сном.

В эту тихую летнюю ночь по всем направлениям телеграфных проводов во все станции на пути к столице бежала для одних тревожная, для других радостная весть: «В „дикой дивизии“ волнения. Туземцы отказываются идти на Петроград!»

Командование Третьего корпуса было ошеломлено этим сообщением. Такой пример не мог воодушевить казачьи части. В них самих под влиянием пропагандистов из Питера началось брожение.

Утром князю Багратиону доложили: полки вперед не продвинулись. Митингуют. Выбирают солдатские комитеты.

Пришли первые отрывочные сведения из Луги, Нарвы, Гатчины, Ямбурга. В них не было ничего утешительного. Встречая сопротивление работников железных дорог, войск, верных Керенскому, революционных организаций городов, корниловские полки увязали в пути, отказывались от участия в мятеже.

И тем не менее эти данные облегчили душу Багратиона. Значит, не он один попал в положение «генерала без армии».

Однако с тех пор, как он приказал полкам ждать его распоряжений и сам получил приказ двигаться вперед, время шло, а он ничего не предпринимал.

В голову настойчиво лезла картина из давно прошедшей юности…

Такое же лето. Он с товарищем по корпусу, сыном помещика, на охоте. В зарослях кустарника они набрели на яму. В ней волк. В глазах его ненависть, ярость и жалкая безнадежность. Выстрел — и, оскалившись, зверь падает. Все кончено… Но глаза волка Багратион запомнил навсегда…

Почему именно сейчас это воспоминание мучило его? Потому ли, что в зеркале на мгновение ему почудились те же глаза?.. Или он вспомнил выстрел… тот выстрел, после которого волк перестал оскаливать зубы?.. Выстрел — и конец…

Его терзало тяжелое раздумье. Как сквозь сон донесся от дверей голос адъютанта:

— Из Петрограда прибыл кавказец. Просит аудиенции.

— Пусть войдет, — машинально ответил князь.

Несмотря на летнее время, вошедший был в шелковистой грузинской бурке до пят и в белой чалме из башлыка. Это был холеный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и красивыми глазами.

— Князь Дадиани, — отрекомендовался он. И после того, как Багратион поздоровался с ним и предложил сесть, заговорил.

— С вашего позволения я сразу приступлю к цели моего визита, — сказал он. — Нелегко было добраться до вас. Но у меня столь ответственное поручение, что я не мог не выполнить его. — Он достал из нагрудного кармана бешмета письмо и подал его князю.