Из тьмы веков - [17]

— Ты по всем правилам! Ну, дай Бог сыну изобилия, — пожелал старик Турсу, пересыпая в полу черкески зерно, покрывшее посох.

— Турс! Как жаль, что на этот раз у тебя не родилась девочка! — засмеялся все тот же горец с сиплым голосом. — Ведь тебе пришлось бы засыпать посох зерном, поставив его! Вот тогда бы ты никуда не уехал! Куда же в путь без хлеба!

В народе засмеялись.

— Братья, я вижу, как вам не хочется расставаться, со мной. Но камни не пашут. У нас если один брат сыт — второй голоден. Если есть земля у отца, то ему нечем наделить сына… Кому не известно, что дождь в родном краю — масло, а солнце — целебное лекарство! Но об этом не стоит говорить… Сын родился за одним из камней, которые бросали друг в друга наш богатырь Калой-Кант и его враг кабардинский князь. Так пусть тому, который, впервые открыв глаза, увидел над собой не отчий кров, а голубое небо и этот камень, будет имя — Калой! — С этими словами Турс зарезал жертвенную овцу…

Когда арбы Хамбора и Турса тронулись, из-за валуна появилась Доули. В ней, казалось, не было ни кровинки. Низко натянув на глаза темный платок, под которым она несла маленького Калоя, она неверной походкой пошла за арбами.

Турс остановился.

— Ты что? — спросил он ее тихо, когда она приблизилась.

— Иду, — едва ответила Доули, не поднимая глаз.

— Но ты не сможешь. Путь далек, — прошептал Турс.

— Я буду с тобой…

— А он? Он может погибнуть!

— И ты можешь погибнуть. А он всего лишь твой сын…

Турс на мгновение задумался, потом громко, так, чтобы слышали все, сказал:

— Нет. Он не только мой сын, он сын моего рода!

Гарак, увидев, замешательство брата, подбежал к нему.

— Не уходи! — вырвалось у него. — Ведь нас только двое!.. Если надо будет, я наймусь к людям… я милостыню пойду просить!..

Хамбор стоял в стороне и выжидающе смотрел. Он все понимал. Совсем недавно он сам пережил такое. Но для него это уже был вчерашний прожитый день.

— Я остаюсь один, как палец!.. — Гарак опустил голову.

— Дай! — крикнул тогда Турс жене и принял из ее дрожащих рук живой комочек в тряпице, который исчез в его руках.

— Гарак! — сказал он громко, обводя всех взглядом. Казалось, что смотрит он на людей серым бельмом. И им стало жутко.

— Люди! — воскликнул Турс. — Свидетель Бог, свидетели вы! Пусть никто не думает, что я все хорошее ищу для себя. Пусть Гарак не будет одиноким… Я отдаю ему Калоя. Я отдаю ему мое сердце, которое бьется в нем, — и Туре высоко поднял сына, — оно остается с вами, здесь, на этой земле!.. — с этими словами он передал Калоя брату, и арбы тронулись.

С последним поворотом скрылся из виду Хамбор, а за ним — большой босоногий Туре и едва живая Доули.

Долго стоял онемевший Гарак с ребенком на руках и ничего не видящими глазами смотрел на опустевшую дорогу…

Далеко за полдень подводы достигли реки Кистинки. Здесь, на берегах белого потока, широко разбежавшегося по черной пойме дробленых камней, сделали привал. Час спустя партия снова втянулась в ущелье и поползла вверх. Мужчины задержались у воды. Они припадали к ней и жадно ловили холодные струи, прибежавшие сюда из-под ледниковой вершины Ахкарой-Лома[38], чтобы проститься со своими. Напившись последний раз из родной реки, люди набивали газыри родной землей, которая для ингушей, орштхоевцев и чеченцев кончалась здесь, на границе с Грузией.

Опустели серые громады гор, на которых, вцепившись корнями в расщелины скал, стояли редкие сосны. О чем-то шумел Терек. Кипела Кистинка. Мрачно смотрели вслед уходившим горцам руины замка царицы Тамары.

Турс велел Доули сесть на арбу.

— Перестань, — сказал он ей, видя, что она не в силах удержать слезы.

— Овца и та блеет, когда ее уводят от стада, — бросил Хамбор. — Пусть плачет. Это нелегкий день!

Поздно вечером подошли к почтовой станции Казбек. Остановились на берегу Терека. Запалили костры. Мужчины занялись скотиной. Женщины стали готовить пищу. Наскоро поужинав, ложились спать тут же у костров. Обессилев за день, засыпали быстро. Надвигалась прохладная мочь.

Доули так ослабела, что не сошла с подводы. Турс развел костер, сварил сушеное мясо, разогрел лепешки в золе, накормил ее. Потом позвал Хамбора, и они вместе поужинали.

Хамбор сделал вид, что очень устал, и лег на свою арбу. А Турс продолжал сидеть у костра, подбрасывая хворост и задумчиво глядя в огонь.

Черная мгла окутывала лагерь. Еще где-то слышался детский плач, протяжно мычала корова, псы переселенцев и местные овчарки лениво перебрехивались на разные голоса. Но постепенно стихло все…

И тогда где-то в небе раздался дребезжащий металлический гул. Он ударялся о скалы, нарастал и, убегая, замирал в ущелье… Вот второй, третий удар… Звонил большой колокол. Турс помнил, как в дни его детства ингуши еще звонили в колокола у себя в ауле.

Но как этот звон могуч! Откуда он? Турс поднял голову. Перед ним высоко на черной горе виднелось множество огоньков. Это был храм. За ним, как чудо земное, белела огромная вершина Бешломкорта[39], которая светилась в самую темную ночь сиянием ледников.

Перед Турсом пронеслись воспоминания детства. Вот он мальчиком стоит и церкви в Бейни и молится, как учили старшие, повторяя одно слово «очи», «очи»… Но от этих молитв жизнь не становилась легче. Почти всю свою юность, раздетый и босой, ходил он по горам за овцами, и только овчарки делили с ним его холодную, сиротскую судьбу. Позднее в надежде найти защиту от множества своих бед народ снова начал молиться старым богам. Люди говорили лестные слова богу солнца и кричали «гелой». Молились идолу Тушоли, задабривали подношениями злых духов, а жизнь оставалась прежней.