Из современной английской новеллы - [101]

— А как же насчет их отношения к воровству?

— Э, друг, там бы я не стал воровать. Очень просто. Это ж ненависть нужна. Точно? У нас хватает чего ненавидеть. Четко. Ну а у них там кое в чем перебор, зато хоть им чего-то надо. А у нас ведь жуть. Всем на все плевать. У нас кому больше всех надо? Вонючим тори. Ну, эти, я скажу, артисты. Ребята вроде меня против них — тьфу.

— Мои друзья, хозяева этой дачи, не тори. Отнюдь. Да и сам я не тори, если на то пошло.

— Ладно уж.

Это он бросил беззлобно.

— И мы вряд ли угрожаем общему благу.

— Вы что, разжалобить меня хотите или как?

— Нет, лишь слегка намекнуть вам о сложностях жизни.

Он стоял, уставив в меня взор, и я понял, что сейчас пойдет новая порция псевдомаркузианских (если это не тавтология) плоскостей. Но вдруг он отогнул край желтой перчатки и глянул на часы.

— Жаль-жаль. Было очень приятно. Точно. Ну вот. Мне, это самое, пора когти рвать. Далеко ехать. Я только выпью чашечку кофе. Порядок? А вы вставайте, одевайтесь не спеша и топайте вниз.

Снова меня охватил обманутый было страх.

— Почему одеваться?

— Вас придется связать. А зачем вам голышом-то мерзнуть, слушай? Ведь незачем?

Я кивнул.

— Ну вот и порядок. — Он пошел к двери, но повернулся: — А вы кофе не желаете, сэр?

— Нет, благодарю.

— Чашечку? А? Я — пожалуйста.

Я покачал головой, и он отправился вниз. Я был совершенно разбит и гораздо больше обескуражен, чем мне казалось, пока длилась наша беседа; вдобавок я понимал, что это еще цветочки. Предстояло же мне сидеть связанным и непонятно, до каких пор. Чтобы не отвлекаться, я не переадресовал свою корреспонденцию, стало быть, вряд ли сюда мог явиться почтальон. Молоко, как объяснила мне Джейн, я должен был сам носить с фермы. И неизвестно, для какой надобности кому-то сюда ходить.

Я встал и начал одеваться — и обдумывать свои впечатления о новоявленном Рэфлзе. Его упоение собственными модуляциями по крайней мере позволило мне сделать некоторые выводы о его среде. Каково бы ни было изначальное его происхожденье, я не сомневался, что теперь он обретается в Лондоне — во всяком случае, в большом городе. Регионального акцента я не уловил. Казалось бы, это доказывало не столь пролетарское происхождение, на какое намекали его невообразимые обороты; и все же я чувствовал, что он скорей поднялся из низов, нежели опустился. Он явственно порывался впечатлить меня притязаниями на некую образованность. В общем, я готов был допустить, что он окончил школу или даже прослушал первый курс в каком-нибудь захудалом университете. Я узнал в нем защитные приемы на почве разочарованности, знакомые мне уже по детям кое-кого из друзей.

Младший сын Мориса и Джейн недавно избрал столь же неплодотворную и немирную стезю (несказанно уязвив родителей, более чем терпимых, как и подобает жителям Хемпстеда, к духу молодежного бунтарства). Он бросил Кембридж и "никому не нужную" юриспруденцию — что для отца-адвоката, разумеется, вдвойне приятно — и объявил, что отныне посвятит себя композиторству в жанре народной музыки. Несколько месяцев он мыкался и злился (так я понял со слов родителей) из-за того, что успех на этом поприще не дался ему тотчас, а затем удалился на покой — если такое выражение здесь уместно — в маоистскую коммуну, руководимую беглой дочерью ловкача миллионщика, в Южном Кенсингтоне. Я несколько легкомысленно излагаю перипетии его карьеры, но в глубокой и вполне понятной горести Мориса и Джейн из-за губительных выходок Ричарда, право же, нет ничего потешного. Я получил подробный отчет о печальном вечере, когда он впервые ополчился на Кембридж и изобличал весь их образ жизни. Он перечеркивал всю их благородную борьбу за добрые, честные цели — начиная от ядерного разоружения и кончая защитой платанов на улице Фицджона, — но главное их преступление (так говорила Джейн) усматривал в том, что они все еще живут в доме, который сразу после женитьбы в 1946 году обошелся им в несколько тысяч, но который теперь стоит тысяч шестьдесят, если не больше. Бойкие сатирики давно уже взялись за им подобных, без труда усмотрев противоречие между их уютной частной жизнью и полной борьбы за интересы обойденных жизнью общественной. Возможно, блестящему адвокату и впрямь не следовало бы так обожать премьеры, даже если он безотказно дает бесплатные консультации группам общественников: возможно, члену местного совета от лейбористов (каковым много лет подряд состояла Джейн) и не следовало бы потчевать мужа обедами, достойными Элизабет Дэвид[28]; но самое страшное их преступление в глазах Ричарда было то, что эту свою устоявшуюся жизнь они считали разумно-порядочной, а не ханжески-утробной.

Я сочувствовал Морису, когда тот возмущался, обвиняя сына в эгоизме и безответственности, но, кажется, Джейн поставила более точный диагноз. Она утверждала, и я полагаю правильно, что, хотя желание epater la famille[29] сыграло известную роль в срыве Ричарда, главная болезнь его и его друзей — воинствующий идеализм. Голову ему вскружила — или задурила — мечта о славе на подмостках, и его взманил благородный революционный путь, в сравнении с которым любое другое поприще просто противно. Как довольно метко выразилась Джейн: ему подавай луну с неба на золотом блюдечке, и только завтра; а послезавтра она ему не нужна.