Из собрания детективов «Радуги». Том 2 - [6]

Когда-то раньше они с отцом были очень похожи. Я это знаю, потому что видел его юношеские фотографии. Теперь он не был на нее похож. Я как-то даже подумал, что он выглядит старше своей матери. Он редко смеялся, был молчалив, недоступен. Да, именно недоступен. У меня иной раз возникало такое чувство, будто на лице у него маска и смотрит он на людей сквозь прорези для глаз. От этого мне казалось, что он меня видит, а я его фактически не вижу. Если он улыбался любезно и учтиво, как обычно улыбается гостям, казалось, что и улыбка его тоже часть этой маски. Разумеется, все это я стал замечать гораздо позже, стараясь понять, откуда это отчуждение между нами, это чувство разобщенности.

Иногда здесь, в Риме, у нас гостила Агнес. Помнится, в первый раз она жила в гостинице, но потом по настоянию мамы переселилась к нам. Так и слышу, как мама говорит: «Зачем тебе тратить деньги на гостиницу?» Странное дело — в детстве порой слышишь слова, смысла которых не понимаешь и не можешь понять, и тем не менее они западают в память, а потом, гораздо позже, вдруг всплывают на поверхность и только тут обнаруживают свое значение. Помню еще, как мама однажды говорила об Агнес одной старушке, которая часто у нас бывала и которую я любил. Теперь-то я знаю, что это была мать графа Ломбарди. Мама сказала, что очень уважает Агнес, ведь она такая умная и способная. Чтобы иметь возможность учиться, ей приходилось браться за любую работу, потому что ее родители — люди малообеспеченные. Мама познакомилась с ней, когда Агнес давала частные уроки сынишке ее опекуна. С тех пор они стали подругами.

Подумав об Агнес, я вдруг явственно, словно на фотографии, увидел ее и отца, стоящих рядом на балконе. Они были почти одного роста. Я, пожалуй, никогда ее особенно не любил, но и не питал к ней неприязни. Не радовался, когда она появлялась, и уж меньше всего огорчался, когда она уходила. Для меня она была одной из многих посторонних, которые бывали у нас в доме. Пожалуй, в те годы я любил всего несколько человек: мать, отца, свою няню, пожилую даму, которая часто приходила к маме музицировать — иногда они пели дуэтом, — и ее дочку, с которой мы играли. Именно в такой последовательности. Когда отец приходил домой, я бросался ему на шею. Моим любимым занятием было болтать с ним, сидя у него на коленях, а лучше всего было, когда он принимался со мной возиться. Но все равно главным лицом в моей маленькой жизни была мама.

А при воспоминании о матери графа Ломбарди в голове у меня всегда возникает странная ассоциация с птицей, я даже долгое время считал, что, наверное, у нее птичье имя.

Но наиболее живы во мне воспоминания о матери. Временами мне казалось, я чувствую прикосновения ее рук, гладящих меня или заботливо подтыкающих одеяло в моей кроватке. А иной раз я вдруг слышал ее голос — вот она поет мне песенки, или рассказывает сказки, или дает пояснения к фотографиям в толстом альбоме. Это я очень любил — притащу, бывало, тяжелый альбом и прошу: «Расскажи». О каждой фотографии у мамы было что рассказать. Как сейчас слышу: «Это мои родители. Они умерли, когда я была еще маленькая; а это мой опекун, у него я выросла, он уже умер, а его жена снова вышла замуж и уехала за границу. Тут твой папа и я, когда мы еще не были помолвлены, а вот мы с тетей Агнес в бабушкином саду, этот снимок сделан во время нашего свадебного путешествия…» Для меня ее слова звучали волшебной сказкой. Смерти, свадьбы — что я в этом понимал? В сказках умирают обычно плохие люди: злые мачехи, колдуньи, волки… Принц и принцесса женятся и живут долго и счастливо. Поэтому я считал, что, значит, и в альбоме те люди, что умерли, были плохие. Мне в голову не приходило, например, что принцесса может умереть. По-настоящему умереть. Разве что как Спящая Красавица или Белоснежка, чтобы в один прекрасный день снова проснуться. Возможно, поэтому смерть мамы оказалась для меня таким страшным потрясением.

Столько лет я старался не только не говорить, но даже не думать о ней — так хотел отец, — но образ ее ничуть не потускнел в моей памяти. Порой, совершенно неожиданно, передо мной возникала она, ее улыбка… Однажды я вдохнул запах, который всегда исходил от нее, и бросился было следом за дамой, надушенной мамиными духами. Но тут же пристыженно застыл на месте. Что сказал бы отец, если б узнал об этом? Дал бы понять, что я неблагоразумен, что надо примириться с тем, чего изменить нельзя, что надо жить среди живых… Повторил бы все те слова, что я так часто слышу от него и от Агнес.

Уступая воле отца, я старался забыть мать, как по его же воле подавил в себе страсть к книгам и с головой ушел в спорт. Он всегда хотел, чтобы я стал «ловким, сильным парнем». Мои спортивные достижения радовали его больше, чем отличные отметки в моем табеле. И я очень старался стать ловким, сильным парнем.

Мне было десять лет, когда я как лунатик поплелся за той дамой и вдруг замер на месте и повернул назад. Я не мог ослушаться отца. Я его уважал. Но любил ли я его тогда? Разве не стал он для меня чужим, не смотрел на меня сквозь прорези в маске? И разве так не было уже давно, хотя осознал я это гораздо позже.