«Из пламя и света» - [151]

— Ваня! — крикнул Лермонтов. — Что это такое?

— Колдобина, Михал Юрьич. А впереди река разлилась. Воды — сила!..

Столыпин и Лермонтов вышли из кареты.

Почти полная луна, отражаясь в высокой воде, покрывавшей корни молодых берез, сияла мутноватым призрачным светом сквозь весенний туман.

Но ехать дальше было нельзя. Пришлось свернуть в ближайшую деревню, чтобы, заночевав на постоялом дворе, утром ехать в объезд.

Когда на постоялом дворе они уселись покурить на завалинке, Лермонтов сказал:

— Ты, Монго, заснул, а мне хотелось еще поговорить с тобой о том, что очень для меня важно, — о врагах и вообще о войне.

Столыпин курил трубку и выжидательно смотрел на Лермонтова.

— У нас в Тарханах, еще в детстве, я пережил одно удивительное чувство. Были мы с мсье Капэ у деда Пахома. Он в Бородинском бою участвовал, пушкарем. И собрались к нему мужики, которые тоже в Бородинском бою были, — на моего француза поглядеть: какие, мол, эти французы, враги недавние?

И вот, понимаешь ли ты это, Монго, собрались эти недавние враги, убивавшие друг друга, и вижу я, что никакой между ними вражды нет! Говорят о сражении, о ранах, друг друга рассматривают, даже поддразнивают: мы-де вас во как! А злобы никакой у них нет. И понял я тогда, смутно понял, что нет причины у нашего деда Пахома ненавидеть мсье Капэ и желать его уничтожения и нет причины у французского крестьянина ненавидеть тархановского.

— Я помню, — сказал Столыпин, — что очень сходные с этим мысли мой отец высказывал, только я в то время еще глуп был и не понимал его.

— Ну вот, — очень довольный продолжал Лермонтов, — а я теперь, умудренный жизнью и опытом, пришел к следующему твердому заключению. Я тебе скажу, что ни один народ своей доброй волей войны не затеет и на войну не пойдет. Вот когда каждый народ поймет, что настоящий, со здоровой душой человек не может бежать со штыком наперевес, чтобы проткнуть им живот другого человека, никогда не сделавшего ему никакого зла, когда каждый народ поймет, что такое занятие преступно, невыносимо и омерзительно, — тогда войны кончатся. Они станут невозможными волею самих народов.

Столыпин молча кивнул головой и подумал, что, пожалуй, он еще не знает своего кузена.

9 мая приехали в Ставрополь, а 10-го Лермонтов уже получил подорожную для дальнейшего следования.

Передавая ее Лермонтову, Павел Христофорович Граббе сказал:

— Следовательно, вы едете на левый фланг, как и в прошлом году, в отряд, которым буду командовать лично я, а не в Тенгинский полк.

— Ваше высокопревосходительство, как мне кажется, государь хочет, чтобы я служил именно в Тенгинском полку.

— Поручик, приехав на Кавказ, вы получаете назначение от меня. Мы имеем право использовать прибывших сюда военных там, где это полезнее, соображаясь с обстоятельствами.

Граббе добродушно рассмеялся:

— У меня есть слабость, каюсь. Хочу, чтобы меня прославили. Вы, участвуя в походе, который будет происходить под моим руководством, сумеете все должным образом воспеть…

— Постараюсь, Павел Христофорович.

— То-то же! Следуя в отряд, можете по дороге, где будет нужно, останавливаться, чтобы пополнить запас кавказских впечатлений. Вы так прекрасно умеете ими пользоваться в ваших произведениях… Я читал и «Героя нашего времени» и ваши стихотворения.

Вернувшись в этот день домой, Александр Семенович Траскин долго рылся в шкатулке, в которой за семью печатями хранились кое-какие из получаемых им из Петербурга писем.

— Этого щелкопера, дважды разжалованного, — и прямо под свое крыло! — раздраженно пробормотал он. — В свой отряд. Хорошо! Хорошо! Посмотрим!..

И, найдя, наконец, нужные письма и перечитав их, Траскин, положив на них руки и устремив взор в окно, задумался.

— Да, — промолвил он, наконец, неизвестно почему, — дуэли у нас случаются, и не так уж редко!..

ГЛАВА 12

В Георгиевск прибыли в проливной дождь, темным вечером, но гостиница была недурна, а продолжать дорогу в такую погоду, да еще ночью, было опасно.

В общей комнате увидали молодого офицера, остановившегося на ночлег. Он заговорил со Столыпиным и сказал, что едет утром в Пятигорск.

Дождь слегка утих к утру, но все еще сеялся над размытой дорогой.

— А вы куда, разрешите узнать? — спросил проезжий офицер.

— В Темир-Хан-Шуру, — уныло ответил Лермонтов и, вдруг оживившись, умоляющими глазами посмотрел на Столыпина. — Монго, в Шуру мы все равно попадем рано или поздно. Туда еще сколько времени тащиться надо! А до Пятигорска один перегон всего. Ты подумай: сорок верст — и мы там! Поедем, Монго, в Пятигорск! Чем плох городок?

— Ты, Мишель, совсем как ребенок. Зачем я поеду в Пятигорск, когда я должен отвезти тебя в отряд?

— А мы ненадолго, Монго! Право, ненадолго! У нас же в Пятигорске комендант знакомый, чудный старик! Он нам в две минуты даст направление: для лечения золотухи принимать серные ванны! Ты, Монго, в детстве мог же болеть золотухой?! (Я к примеру говорю!) Ну вот мы от нее теперь и полечимся, чтобы лучше чеченские завалы брать! Согласен?

— Да ты посмотри на свою подорожную и на инструкцию, данную мне, — начиная сдаваться, возражал Столыпин.

Лермонтов ходил по комнате, покуривая и размышляя.