Из осажденного десятилетия - [23]

Лисы худы, лохматы и тонконоги,

к августу они устают торопиться и злиться.

На дорогу падают жёлтые яблоки,

они похожи на лица.

Предчувствие осени – это предчувствие смерти.

Лисы выходят на дороги и там умирают.

Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.

Мокрые асфальтовые километры

тянутся за горизонт, до земного края.

К осени дороги усыпаны мёртвыми лисами,

мёртвыми листьями,

мёртвыми яблочными лицами.

Фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,

новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,

ветер качает подсолнуха жёлтый глаз,

он глядит за лисами, за фурами, за луною,

как вечный свидетель закономерного упокоя,

как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий:

«Жди».

Мёртвые лисы молча лежат на дорогах.

Едут фуры.

Идут дожди.

Драгоценный Б., как вы нынче? Надеюсь, вам

повезло хоть малость. Жалеете ли о чём-то?

У меня здесь – осеннее небо, окна провал

и молчанье. Не поболтать ни с богом, ни с чёртом.

Драгоценный Б., я неделю не говорю

ни единого слова. Незачем, да и не с кем.

Облака плывут по пустынному октябрю,

плачет ветер в столице, подобен рыданьям детским.

Драгоценный Б., уж если про вечный спор,

что достойно вечности, а что есть продукт побочный

человеческой мысли, то, право, наш разговор

забываю все больше, теряя в дымке молочной.

Драгоценный Б., мой заклятый и вечный враг,

мой наивный безумец, – что же, вы победили.

Я гляжу на небо. Подступает вечерний мрак,

за окном нацеплена туча на остром шпиле.

Позади аргументы наши тают, дрожат,

ибо что имеет значение, в самом деле,

если ваш расстрел состоялся семь дней назад,

если мой расстрел состоится через неделю?

когда почти всё закончилось,

он сидит у костра.

дорога железная рядом

заброшена и стара.

он сидит у костра,

и ветер на диво тих.

когда почти всё закончилось,

он вспоминает их.

они, как обычно, рядом.

один – за правым плечом,

второй – за левым.

от этого горячо

где-то между лопаток.

тлеют угли.

темно ещё.

дело к пяти.

обстоятельство таково:

они никуда не денутся

от него.

ведь обещали –

в жизни и в смерти –

так.

бросить в огонь на память стальной пятак.

ну извини, если что не так.

когда почти всё закончилось,

он их чует спиной.

глотает из фляги – в ней ветер, горький, чумной,

шальной.

веток бросает в костёр.

под такой луной

они вспоминаются остро особо,

как будто каждый – живой.

он говорит им:

вот скоро,

скоро уже совсем

кончится всё – и счастье настанет всем,

мы воевали за счастье – вот оно, напрокат.

каждому –

по вагону тушёнки

и самокат.

он говорит: всё будет,

но если по чесноку,

то одного никак забыть не могу:

помните – было лето,

август,

вода,

прилив.

мы хотели зажечь костёр тогда,

но не зажгли.

он говорит: ни о чём не жалею,

но если вернуться в тогда,

там, где вино, и смех, и темна вода,

если б вернуться в прошлое,

если б я мог,

я бы его зажёг.

он говорит: если кончится,

непременно зажгу костёр,

за вас за двоих и за всех

братьев, отцов, сестёр,

пусть он горит до неба

тысячу лет,

пусть освещает дорогу мне

в этой мгле,

в этой, меня обступающей вязкой мгле.

ибо же тьма лежит вокруг и во мне,

ибо же я один в тишине, тишине.

дело к рассвету.

углей чернеет медь,

неразличимо

начинает светлеть.

ПЕСЕНКА ДЛЯ ЖУРАВЛЁВА-2

(о том, чем мы займёмся в посмертии)

Ночь – закрывайте двери и выключайте свет.

Дети боятся чудищ из шкафа

и прочих тварей, которых нет.

Взрослые тоже – войны ли, дефолта ли,

занесённой руки,

но в город уже высаживаются ангелы-штрафники.

Они – охламоны, они – раздолбаи, и даже небо их

не берёт.

И как они там вообще оказались, неведомо им самим.

Но по ночам они десантируются –

который же чёртов год, –

в город, где мы смеёмся, едим и спим.

Один – из Вьетнама, другой – с Афгана, третий –

с одной неизвестной войны,

из развалившейся к чёрту, стёртой с карты страны.

Они не против глотнуть из фляги, они совсем

не любят тоски;

спите, ребята, спокойно: в городе –

ангелы-штрафники.

Чтобы все те, кто живут в шкафу, не вырвались,

не сволокли,

чтобы заточка выпала, чтобы — мимо прошли

патрули,

чтобы однажды сырым рассветом небо бы не прошиб

неотвратимый багрово-чёрный ядерный гриб.

Если ты веришь, что рай – это гетто: тумба, бельё,

кровать,

если привык шататься смерти наперерез,

бери автомат, выбирайся в ночь – попробуй

их отыскать,

и, может быть, будешь принят

в штрафной батальон небес,

навек обречённый вести войну

штрафной батальон небес.

Семье беженцев из Славянска,

ополченцу Жене и их коту

поезд идет прямиком в рай,

по лесам зелёным,

уже прошли по вагонам

пограничные архангелы с автоматами.

небо наползает облаками мохнатыми,

кому пива, сока, воды, орешков солёных.

лето за окном, такое дождливое лето.

в плацкартном закоулке у туалета

больше всего, конечно же, жаль кота,

привыкшего к дому – мяукает перепуганно, серый.

время такое – пора сниматься, переменять места,

ехать в землю обетованную, на север, на север.

там будет мирная жизнь и радость,

там – никакой войны,

никаких раздирающих небо выстрелов;

можно будет заново жить и заново выстроить

домик, полный неба и тишины.

поезд идёт мимо вечернего света,

мимо лесов и росы.

в этом закоулке у туалета –

кот, родители и практически взрослый сын,