Из общественной и литературной жизни Запада - [18]

В этом преклонении перед прошедшим Ницше почерпает свой ужас перед настоящим. Будучи неспособным предчувствовать великие скорби или великие радости, современный человек становится женоподобным. Вместо того, чтоб находить свое счастье в проявлении своей силы, он вожделеет о благополучии тунеядцев и недостойных, о комфорте, о роскоши каких-то безвестных. Он не стал лучше из-за того, что его злость принимает золотушные формы, что, не осмеливаясь убивать, он клевещет, что мнимые добродетели рождаются из его слабости. Это – добродетели старух с потухшими глазами, с иссякшими страстями. Единственная школа мужественной энергии, война, готова исчезнуть перед все возрастающим торгашеством и индустриализмом. Начальное образование, пресса, «просвещая» народ, извращают его природные дарования, притупляют его первобытные инстинкты. Люди все более становятся «больными волей». Упадок является даже в смысле физиологическом. Вследствие демократической морали, т. е. филантропии и гигиены, слабые, болезненные выживают, плодятся, ослабляют породу. В данном случае также думает и Герберт Спенсер.

Короче сказать, мир может быть спасен лишь тогда, когда возникнет новая аристократия, порода маэстро, приближающаяся к типу «Ueberniensch». Европа, без различия границ, должна бы управляться такими людьми, а массой подобало бы жертвовать для них. Вот это был бы настоящий погром!

* * *

В самой странной из книг Ницше, в своем роде «евангелии для исключительных людей», «Библии титанов» («Also sprach Zarathustra»), этот модный философ от лица Зороастра посвящает нас в заповеди сильных. Вот несколько из этих заповедей:

Не щади своего соседа.

Берегись доброго человека.

Не верь, что ты не должен красть и прелюбодействовать.

Будь тверд, как алмаз.

Да будет тебе чуждо принуждение, как и раскаяние.

Знай, что ничего нет истинного и что все позволяется, кроме слабости.

Такая мораль для практики жизни вовсе не нова. Если что тут ново, это именно возведение её в теорию. Зороастр Ницше, очевидно, знаком с философами-циниками древней Греции, отрицателями современной им цивилизации. Платон того периода, когда он мечтал для своей республики о благородной касте воинов, Маккиавели, примирявший «sceleratezza» и «virtu» (преступность и добродетель), де-Местр, превозносивший мистическую доблесть войны, говорили совершенно таким же языком, как Зороастр. Провозглашение прав гения, восхваление преступной воли и поиски лучших людей на каторге, бравурство и смелость которых среди нашей расслабленной цивилизации не могли найти исхода иначе, как в преступлении, все это было общим местом романтики. Жестокосердие Ницше и его проповедь безнравственности можно найти еще у Карла Мора в «Разбойниках» Шиллера, у сатанинских героев Байрона, у Бальзаковского Вотрэня, у Жюльена Сореля – героя известного романа Стендаля – Бейля.

Истинными вдохновителями Ницше были Шопенгауэр и Ренан. Но вместо того, чтобы по следам франкфуртского философа дойти до буддистской Нирваны, Ницше ратует за эксплуатирование слабых, за господство волков. Будучи пессимистом относительно огромного большинства, он оказывается оптимистом для избранного элемента, для человека добычи и наслаждения.

Аналогия с Ренаном поразительная. Бурдо в «Journal des Débats» недавно сопоставил взгляды того и другого. «В итоге, – говорит Ренан, – конечная цель человечества – производить не массы просвещенные, а нескольких великих людей. Вся цивилизация есть дело аристократов». И Ренан, подобно Ницше, мечтал о том, что когда-нибудь в человечестве народится высшая порода людей: «широкое применение открытий физиологии и принципа подбора могло бы создать высшую породу, которая имела бы право управлять не только в силу своего знания, но даже и по превосходству своей крови, своего мозга и своих мускулов. Это была бы порода богов или „deva“, существ вдесятеро более стоящих, чем мы, и эти несколько индивидуумов, в которых сконцентрировались бы нации, пользовались бы человеком, как человек пользуется животными».

«Deva» Ренана есть «Ueberinensch» Ницше. Одно и тоже чувство негодования и возмущения против низкой демократии, угнетающей и нивеллирующей, породило доктрины Ницше, «Философские диалоги» Ренана, написанные при зареве пожаров коммуны, «Историю революции» Тана, «Индивидуум против государства» Спенсера. Но ошибка Ницше в том, что), по его мнению, вопреки взглядам Тэна, Спенсера и Ренана, индивидуализм есть синоним эгоизма, права на произвол, тогда как единственное оправдание силы заключается именно в осуществлении справедливости, как это выразила еще классическая древность в прекрасном мифе о Геркулесе.

Доктрины Ницше действуют двояко. Оде и привлекают, и отталкивают читателя, – привлекают потому, что автор – непримиримый враг лжи, и желает, чтоб люди были строги и к себе самим и в другим; потому еще, что он надеется возбудить энергию в поколениях расслабленных и дремлющих; наконец, и потому, что он считает единственно достойной жизнь благородных усилий, творчества, жертв. Но они производят неприятное впечатление тем, что предоставляют отдельной личности полный произвол, доводя ее до гордости, презрения, тщеславия, злобы, и как бы оправдывая и без того заразительное эпикурейство и дилетантство, господствующие в новейшей европейской литературе.