Из Лондона в Москву - [4]

18 августа. 1920 года. Среда.

Красин появился в десять утра, когда я сидела на улице около дома и просматривала газеты. Как и Каменев, он простился со мной в час дня. У него прекрасная голова, и он позировал словно сфинкс, горделиво и спокойно. Конечно, мы разговаривали, но его французский был не таким беглым, как у Каменева, и иногда нам приходилось переходить на немецкий. Это звучало довольно неуклюже, но мы сказали друг другу всё, что хотели!

Каменев рассказал ему обо мне и сообщил о моей вероятной поездки в Москву. Я же этой темы не касалась, пока Красин сам не упомянул об этом!

Что меня больше всего поразило в этих двух мужчинах, так это их удивительная невозмутимость, уравновешенность и терпение. Может быть, эта характерная черта их национального характера, или их так закалила сибирская ссылка? Они сильно отличались от большинства людей, позировавших мне. Те обычно проявляли нетерпение, куда-то торопились и постоянно вертелись. Красин похож на сфинкса. Он сидит прямо, с поднятой головой, и его заострённый подбородок с аккуратной бородкой дерзко выступает вперёд, рот плотно сжат. Он не улыбался, как Каменев, и не спускал с меня пронзительных глаз, пока я работала. У меня мурашки бегали по коже.

Красин сибиряк. Он рассказал, что его отец был чиновником, а мать – простой крестьянкой, и у них в семье было двадцать два ребёнка. Он сам был седьмым по старшинству и провёл детство в Сибири.

В час дня я горячо поблагодарила его за то, что он так долго и терпеливо позировал. В ответ Красин удивился и спросил: «А вы уже закончили со мной?». Я объяснила, что тороплюсь на поезд. Поэтому, быстро проглотив рыбу и несколько слив, я выбежала из дома к поджидавшему такси. За мной с чемоданом в руках бежал мой помощник. Я успела на поезд в Годалминг (Godlalming), который отправлялся с вокзала Ватерлоо в час пятьдесят. Мне предстояло провести два дня в гостях у семьи Миддлтон.

21 августа 1920 года. Суббота.

Днём я вернулась в свою студию и увидела огромный букет из роз с запиской от Каменева:

Chere Madame,

Je vous prie la permission de mettre ces roses rouges aux pieds de votre belle statue de la Victoire.

Bien a vous,

L.K.

Он навестил меня в четыре часа дня. Я поблагодарила за чудесные розы и только выразила сожаление, что они не красного цвета. Каменев взглянул на меня с непониманием и сказал: «Позвольте, они красные, как кровь Победы». А цветы были бледно розового оттенка! Но я не стала с ним спорить.

Около пяти часов неожиданно пришёл S. L. и очень удивился, застав у меня Каменева. Пока я занималась работой, они разговаривали о каких-то пустяках.

Вечером мы с Каменевым обедали в Cafe Royal, а затем отправились в театр. Постановка оказалась очень слабой, но зрители много смеялись. Каменева удивила эта детская восторженность над явным примитивизмом.

22 августа 1920 года. Воскресенье.

Двенадцать часов с Каменевым! Он пришёл в одиннадцать утра и принёс огромный альбом с фотографиями о революционных событиях. Очень интересно! Просмотрев альбом, мы провели за беседой ещё целый час. На ланч мы отправились в Claridge’s. Затем взяли такси и поехали кататься вдоль набережной. Проезжая Tate Gallery, остановились, вышли из машины, и пошли в галерею. Каменеву хотелось увидеть картину Бёрн-Джонса «Король и нищенка». Наконец, мы нашли её. Каменев долго рассматривал полотно. Наверно, при новом порядке все нищенки стали королевами, а настоящие короли теперь сидят у их ног.

В четыре часа мы пошли прогуляться по Трафальгарской площади. Там проходил митинг. Каменев заявил мне, что ему нельзя приближаться к трибуне, его могут узнать. Он дал обещание Правительству не принимать участие в демонстрациях и не заниматься агитационной деятельностью. Тем не менее, я потянула его за руку к толпе. Непонятно откуда вдруг раздался крик: «Дорогу ораторам!». Люди расступились перед нами и образовали узкий проход к трибуне. К счастью для Каменева, произошла заминка. В толпе почему-то решили, что продвигаться к трибуне нам помогал полицейский. Какой-то молодой человек прокричал: «Остановитесь, господин полицейский! Здесь демократический митинг!». Нам перегородили дорогу. Мы оказались в окружении враждебно настроенных людей.

Один из выступавших, вспоминая 1914 год, сказал, что мы пожертвовали своими мужьями и сыновьями, но это больше недолжно повториться. И я, думая о своём сыне, присоединилась к общему крику: «Никогда, никогда!». В этот момент мне показалось, что атмосфера вокруг меня стала теплее. Когда Лансбери взошёл на трибуну и хотел начать выступление, его встретили восторженными криками. Мне показалось, он меньше оперировал словом «класс» и часто употреблял выражение «дело». На секунду он остановился, произнося: «Нам необходимо остановить…». Толпа разразилась криками: «Слышим! Слышим!» и «Да храни тебя Бог!». В этот момент я чувствовала себя единым целым с окружавшими меня людьми. Кто-то узнал Каменева, и эта новость быстро разнеслась по толпе. Человек, стоявший рядом с Каменевым, спросил, можно ли объявить с трибуны о его присутствии, на что Каменев выразительно ответил: «Нет».