Из Лондона в Австралию - [147]

Правда, он вовсе не умышленно навлек на него эту беду, даже более того, никогда не имел против него никакой злобы, но… он предоставил несчастного его ужасной участи, ибо спасая его, он непременно предал бы самого себя.

Слова Антона глубоко запали в его душу, засели в ней, он не мог ни забыть их, ни заглушить. Он должен был своим показанием освободить невинно заподозренного человека, но он промолчал и в безумном коловороте жизни растратил те деньги, за которые пострадал тот несчастный, даже не видевший их, не прикасавшийся к ним.

Старые почтенные родители несчастного, его братья, сестры и друзья, – все, быть может, с отвращением отвернулись от него, как от гнусного убийцы, стыдились его и проливали о нем горькия слезы… а тем не менее Джон Дэвис был невинен, как агнец, и только искупал чужу вину.

Торстратен вздохнул. Да, бедного малого постигла страшная, горькая участь, но разве ему-то, настоящему виновнику преступления, в действительности меньше пришлось выстрадать?

Едва ли. Одна мысль о человеке со шрамом со времени открытия преступления не давала ему ни минуты покоя; стоило ему услыхать шаги на лестнице, стоило получить письмо, или даже услыхать стук в двери, чтобы испугаться, не Маркус ли это, не требует ли он денег, не угрожает ли ему Маркус, которого он так ненавидел и втайне считал причиной своего падения.

То было время опьянения наслаждениями, но без малейших признаков счастья или душевного спокойствия… Брали ли его лошади приз на скачках, или он сам одерживал победу на парусных гонках, или веселился на каком-нибудь пиршестве… всегда и всюду за ним следовали призраки, от которых он тщетно пытался убежать, и которые преследовали его тем упорнее и настойчивее, чем более он старался от них отделаться. О, конечно, он больше страдал, чем наслаждался.

А чего стоил ему тот день, когда Маркус, наконец, явился перед ним и он увидал его страшную физиономию! О, в тот час он был настоящим проклятым, осужденным грешником, душой которого овладели духи мщения. Он до сих пор с ужасом вспоминает тот день и последовавшую за ним ночь.

О, разве тогда он не раскаялся от всего сердца… и неужели этого все-таки недостаточно? Неужели он должен еще принести себя в жертву тому, кто нежданно негаданно попал вместо него в руки правосудия?

Эта мысль заставляла его внутренно содрогаться. Ведь, теперь, пожалуй, уж и поздно приносить себя в жертву, он давно уже должен был это сделать.

Где искать теперь этого Джона Дэвиса? Да и жив ли он… кто может дать на это ответ?

Сидя в своей тесной каморке, голландец чувствовал, словно его гора придавила, душила его своей страшной тяжестью, и при этом ясно сознавал всю невозможность бежать, пошевельнуться, спастись.

И вот теперь ему предстоит сделаться обыкновенным рабом на плантациях, существом, которое с раннего утра, подобно рабочему скоту, надевает на себя ярмо и снимает его с себя лишь вечером, чтобы выспаться на связке соломы, отдохнуть и набраться новых сил, но не для себя, не для того, чтобы наслаждаться жизнью… нет… для новых мук, новых тяжких усилий.

И когда он будет уставать и терять силы от непривычного для него и непосильного труда, то его будут хлестать по спине бичем, или даже, быть может, будут сажать на хлеб и на воду, или лишать сна, ибо он не более, как преступник, человек без всяких прав, без всякого значения, известный не по имени, а по номеру, под которым он записан в списке каторжников. Он не только не имеет права возражать своему начальству, но даже и жаловаться на него.

Ужасный жребий выпал ему на долю!

Однажды, когда он мрачно сидел в своей каморке, и в сотый раз оплакивал первый шаг, сделанный им по наклонной плоскости, которая довела его до гибели, он услыхал осторожный стук в стену своей кельи.

– Торстратен!.. Разве вы не слышите?.. Торстратен!..

То окликал его Тристам. Несчастный не мог постоянно бряцать своими цепями, биться о стены своей тюрьмы, подобно пойманному дикому зверю, и осыпать проклятиями своих палачей… бывали часы, когда он плакал от отчаяния и готов был отдать все на свете, лишь бы услыхать человеческий голос. В эти минуты он стучал в деревянную перегородку и просил и молил, подобно ребенку.

– Разве вы не слышите, г. Торстратен? О, что я вам сделал такого, что вы так упорно мне не отвечаете!

Голландец только криво усмехался. Возможно, что Тристам еще несчастнее, чем он. Это было ему приятно.

– Г. Торстратен, я знаю, что вы сидите в вашей камере, знаю наверное. Скажите же мне хоть словечко, хоть одно словечко!

Торстратен молчал и только посмеивался.

– Я признаю свою вину, – продолжал Тристам, – я виноват, что оба мы снова арестованы, я наделал столько ошибок, но, все это поправимо, если мы соединим наши усилия к достижению одной общей цели.

Ответа не было.

Тогда узник принялся колотить обоими кулаками в деревянную перегородку; его размягченное, покаянное настроение, видимо, прошло, и зверь снова взял верх над человеком.

– Я таки заставлю себя слушать, – кричал он дрожащим от бешенства голосом, – что я сделал такого, за что меня держат в тюрьме? Я не ссыльно-каторжный, я насильно завербовав в матросы. И хотя бы для этого пришлось исковеркать все это проклятое судно, я таки вырвусь на волю.