Из Курской губернии - [4]
— Почему же они догадались, что гречишкой та душа на могилкѣ выросла?
— А ужъ такъ вѣрно Богъ далъ. Смотрятъ, цвѣтъ отъ гречишки чистый, да бѣлый: ровно какъ душа ея была передъ Богомъ чистая, да бѣлая!.. Взяла нищая братія ту гречишку и понесла на свою, на Рассеюшку. Оттого и пошла по землѣ гречишка у насъ.
— А прежде не было на землѣ у насъ гречишки? спросилъ я, когда остановился разскащикъ.
— Прежде не было. И посмотри ты: гречишка не боится ни сухненнаго лѣта, ни дождю, а какъ подуетъ вѣтеръ съ восточной стороны, гдѣ та праведница въ полону была, такъ того вѣтру боится. Какъ подуетъ съ той стороны вѣтеръ, опять ту тоску полонную на нее нагонитъ — гречихи и не будетъ! Ты и знай: цвѣтетъ гречиха, радуется ни душа, значитъ, праведная, а какъ на цвѣту задуетъ вѣтеръ, востоскуется душа, цвѣтъ опадаетъ и гречихи не будитъ.
— Ну, а крупиничка гдѣ же?
— Эта самая и есть крупиничка.
— Да вѣдь ты разсказывалъ про гречишку, добивался я, думая еще что нибудь выпытать у старика, который любилъ пораздумать, да поразмыслить, хотя и очень хорошо зналъ, что про гречишку отъ него больше не услышишь, да, кажется, другой легенды про гречиху и нѣтъ.
— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.
— Да вѣдь это все едино, что крупиничка, что гречишка; вѣдь крупу-то изъ чего дѣлаютъ?
— Знаю, что изъ гречихи.
— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ; что про гречишку разсказать, что про крупиничку — все едино.
— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречкѣ причина крупиничка?
— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.
Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мнѣ закусить.
— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу; до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…
— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бѣгалъ; вѣрно теперь принесъ.
— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.
— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и тебѣ, старухѣ, поднесемъ.
— Охъ ты, родимой мой!..
Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.
— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.
— Э, гдѣ же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!
— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мнѣ.
— Бабушка! а бабушка! кричала вбѣжавшая въ избу дѣвочка, лѣтъ десяти: бабушка! вѣдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…
— Какая курица? спросила старуха.
— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.
— Гдѣ-жъ она?
— Да на задворкѣ, бабушка!
— На задворкѣ?
— Да, съ цыплятами бабушка!
Старуха поспѣшно отрѣзала ломоть хлѣба, захватила горсточку соли, посолила хлѣбъ, положила себѣ за пазуху и сѣла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.
— Что-жъ, бабушка, выкушай водочки? сталъ я ее подчивать, когда она сидѣла подъ иконами и вѣроятно про себя читала какую нибудь молитву или занятіе, для благополучнаго исхода дѣла.
— Выкушай бабушка, водочки!
Старуха молчала.
— Не тронь ее! сказалъ мнѣ вполголоса старикъ, до того молчавшій.
— Отчего же?
— Она дѣло дѣлаетъ.
— Какое дѣло? Она такъ сидитъ, прибавилъ я, будто не замѣчая, что она, въ самомъ дѣлѣ, дѣло дѣлала.
— Молчи! ты этого дѣла не знаешь, проговорилъ наставительно старикъ.
Старуха, посидѣвъ минуты двѣ, встала и пошла изъ избы, не говоря ни съ кѣмъ ни слова.
— Какое же старуха дѣло дѣлала? спросилъ я старика, когда старуха вышла.
— Развѣ ты не слыхалъ: курица домой пришла?
— Что же изъ этого?
— Курица пропадала, нанесла яицъ, сама высидѣла, да сама и домой пришла!
— Это-то я все знаю, только всѣ не знаю, что старуха дѣлала, когда сидѣла здѣсь на лавкѣ?
— Молитву читала.
— Какую молитву?
— Молитву все равно, какую знаешь, ту молитву и читай; здѣсь не въ молитвѣ толкъ.
— А въ чемъ же?
— Въ этомъ дѣлѣ толкъ въ хлѣбѣ да соли, а молитву какую ни прочитай.
Мы сѣли со старикомъ за столъ; сперва я выпилъ рюмку, потомъ хозяинъ.
— Что нынѣшній годъ хороша была Коренная? спросилъ я послѣ завтрака.
— Куда хороша!.. Этой ярмаркѣ пропасть совсѣмъ. Ей больше не жить видно!
— Отчего же?
— Оттого, что Москва стала ближе.
— Какъ такъ, Москва стала ближе?
— Да и сказать нельзя, какъ ближе! поддразнивалъ меня старикъ: ближе, я тебѣ говорю.
— Ты скажи, пожалуйста толкомъ, хозяинъ: я никакъ не пойму тебя! Москва, кажется, все стоитъ на одномъ мѣстѣ, Коренная тоже не двинулась съ мѣста, а ты все одно свое толкуешь: Москва стала ближе, да Москва стала ближе.
— Да и не къ Коренной только Москва подвинулась, а и ко всѣмъ мѣстамъ.
— Какъ же такъ?
— А вотъ какъ бывало: баринъ чтоль какой, купецъ что-ли-ча опять, станетъ собираться въ Москву: ужъ онъ собирался, собирался! ужъ онъ думаетъ, думаетъ, да когда то поѣдетъ… А-то и совсѣмъ Москву-ту отложить… а поѣдетъ, такъ ужъ онъ и молебны служитъ и Богу свѣчки ставитъ!.. И поѣдетъ сердечный-то на своихъ лошадкахъ; и ѣдетъ онъ до той Москвы недѣли двѣ, а то и за двѣ перевалитъ. А нынче что? Ныньче вздумалъ ѣхать въ Москву, на третій день въ Москвѣ; въ двѣ недѣли-то онъ назадъ вернется, да и въ Москвѣ еще много дѣловъ понадѣлаетъ.
