Из книги «Школа врачевателей» - [8]

Пришлось Крепышу остаться помощником. Он-то хотел продолжать путь в Лобозо, девушка небось уже ждет у двери и собаку на цепь посадила. Но Силва нахмурился и сказал ему: ежели окажет неповиновение, схлопочет по шее и мало не будет. Крепыш, не пикнув, занял место, которое ему указали. Силва вполголоса произносил имена. Призывал покойника.

— Антон… Ауженио… Брас… сеньор Жозе… Франсиско…

Так прошло более трех часов. Когда он произнес «Виториано», шкурка шевельнулась. Силва обратился к покойному с приветственной речью, говорил он по-кастильски:

— Друг Виториано, какая радость! Давненько не видались мы! Как семейство поживает? Годы вам нипочем! Угощайтесь, здесь за все уже заплачено! Коли нужно вам несколько тысчонок реалов, вы знаете, где их найти, государственные денежные единицы, без всяких расписок, процентов и сроков! А то как же! Не хотите ли кофейку в честь встречи или, может, мате?

Шкурка все шевелилась. Миг настал. В руке у Силвы был нож, и он с силой вонзил его в самую середку шкуры. Все прочие, Крепыш в том числе, связали ее ремнями, а затем одновременно на нее помочились. Моему приятелю пришлось вырыть руками ямку, там и похоронили шкуру. Там и остались на веки вечные душа этого самого Виториано и нож Силвы, вонзенный в шкуру.

— Силва очень огорчался, что пришлось ему расстаться с ножом, золингенская сталь, марка «две мартышки». Велел мне идти домой и дал два песо. Когда в четвертом часу утра возвращался я в Ромарис, у меня слезы лились из глаз. Ни разу больше не взглянула на меня дочь капитана из Лобозо!

Крепыш и сейчас ведет переписку по «Письмовнику влюбленных» с четырьмя или пятью девушками сразу. Заочно изучает радиотехнику. У девушек, с которыми он переписывается, тоже есть «Письмовник», по нему и отвечают.

— А как вы думаете, дон Алваро, хоть одна списывает ответы правильно? Все что-нибудь да пропустят! Вот они какие!

СЕНЬОР КОРДАЛ

Спускался он в Мондоньедо из своей деревушки, лепившейся по склону кряжа — такого приземистого, такого нагого, такого бурого, — и проводил в Мондоньедо месяц-другой в полной праздности, точил себе лясы по цирюльням да по тавернам и читал старые газеты. Затем и спускался с гор во град — чтобы поговорить. Располагался либо в лавке у Видарте, с которым был в большой дружбе, либо в баре у Сантабальи и просиживал там часами, наводя порядок в хаосе нынешних времен и выспрашивая новости у коммивояжеров. Очень любил природу и умел внимательно наблюдать, старался узнать название каждой травки, каждого цветка, изучал птичьи песни и привычки. Приносил мне папоротники из Ромариса и из Лабрады, чтобы я научился различать подвиды, а после того, как я показал ему книжку Жакоте о грибах, стал приносить мне образчики «народного хлеба», как их у нас именуют, и, отыскав у Жакоте латинское название гриба, никогда его не забывал. Говорил медлительно, мало жестикулировал, и это его спокойствие как-то не вязалось с живостью светлых глаз. Смеялся редко, но если уж смеялся, то так хорошо, так открыто, что казалось, смех он только что сам изобрел. Мы очень дружили.

Был у него прежде капиталец, который он еще округлил за то время, что прожил в Буэнос-Айресе, но он успел его растратить, поскольку был большим любителем покутить и поволочиться за женщинами. На женщин он заглядывался и на старости лет. В Буэнос-Айресе он служил камердинером у одного полковника, племянника президента Иригойена; жена у полковника была молодая и красивая, и Кордал так часто на нее посматривал, что как-то утром вызвал его полковник к себе и сказал:

— Cordal, mucamo que mira más para el ama que para el caballo del amo, ése mal sirre[13].

И прогнал его. Кордал умалчивал, сдалась полковничиха или устояла. Воротился Кордал в родную Корду. Одним только деревенским делом занимался — сбором трав. Собирал горечавку, ромашку, мак-самосейку, дроковый цвет, колокольчики наперстянки, себя лечил и друзей. Считал, что все зависит от луны. Урожай, людские настроения, непогоды и неполадки — все во власти луны. Еще Кордалу вечно мерещились клады во всех замках, оврагах и старых домах. Человек умный и остроумный, Кордал был при том крайне суеверен, склонен везде искать и находить знамения. Как-то день Святого Иоанна выдался дождливый, с грозами, с холодным северо-восточным ветром и низким туманом, так что пшеница и рожь полегли и можно было опасаться, что не поднимутся.

— Да вдобавок, — сказал Кордал, скручивая цигарку, — в Монтоуто всего одна беременная, и та незамужняя.

Когда колосья наливаются, от града и туманов лучше всего убережет их, согласно поверью, замужняя женщина, беременная, и не по первому разу: должна она обойти поля, привязав белою ниткой к животу под сорочкой колос от прошлогоднего урожая. Кордал сделал, что мог, три ночи подряд выходил в поля с глиняным горшком, полным угольков, но урожай был хуже некуда.

— Забыли люди про почтение. Ни веры, ни обязательств больше нет.

Подобно древним грекам, он полагал, что жертвоприношение, совершенное по всем правилам, не может не быть действенным, ибо существует сродство мировых сил и части мироздания находятся меж собою в ладу и согласии…