Из книги «Школа врачевателей» - [2]

я видел Борральо из Лагоа только один раз, в день Святого Варфоломея, в Эспазанде-де-Арриба, а так он весь год ходил укутанный: самарра, пара жилетов да еще пунцовый шарф. Он был альбинос. В наших краях считается, что альбиносы лучше всех видят в темноте монетки на дорогах. Альбиносы никого не могут сглазить, и еще не было случая, чтобы молния попала в дом, где живет женщина-альбинос. Борральо был малорослый и тощенький и ходил всегда бочком. Встречи с пациентами назначал он в местах самых необычных: возле источника, что в миле от Пасьоса, около тиса, что в Виларине, или на паперти церкви в Рейгоде, когда стемнеет. Врачевал он помешанных, смурных, а также тех, на кого нападет мертвянка. Говорил, что бесов не существует, а заклинаний слишком много. Оставляли его на лугу либо в поле наедине с буйнопомешанными, и те вреда ему не причиняли, слушались его и успокаивались. Перво-наперво он что делал — менял помешанному имя. Говорил помешанному, которого звали, скажем, Секундино:

— Ты Пепито, и никто другой. Отзывайся только на Пепито.

А потом, начав с Пепито, придумывал для Секундино новую жизнь. Одного, который всю жизнь безвыездно прожил у себя в Бретонье, убеждал, что тот побывал в Гаване, и соседями у него были такой-то и такой-то, и торговал он углем или держал лавочку, и сфотографировался в Санта-Кларе, возле прачечной, у фотографа, который родом был из Рибадео, и т. д. и т. п. Даже фотографию показывал, и помешанный узнавал себя. Могу предположить, что помешанный переставал терзаться и мучиться своими придурями и углублялся в дела воображаемого Пепито, которые куда меньше его затрагивали. Достоверно то, что, как все свидетельствуют, Борральо успокаивал и самых буйных, и постепенно многие из них возвращались к повседневной жизни и к своему ремеслу. Хотя некоторых он и ремесло заставлял сменить, не только имя.

Тех, про кого в других краях говорят, что на них напала тоска либо мерехлюндия, в Терра-де-Миранда и в Пасторизе зовут смурными. Люди эти впадают в уныние, чахнут, быстро устают, теряют аппетит и умирают, скучливые и безмолвные, забившись куда-нибудь подальше от глаз людских; иногда такие больные жалуются, что у них по телу бегает ледяная мурашка, у одних по груди, у других по спине; и тут Борральо был докой, потому что когда-то тоже был смурным и сам себя вылечил. Отчасти лечение состояло в том, что он выучился читать; продал клочок землицы и отправился на месяц в Оуренсе. Вернулся как новенький. Без конца рассказывал о тамошних кафешантанах. Смурного нужно убедить, что никакой он не смурной, просто мается оттого, что желудок не в порядке, с селезенкой неладно, либо в печени камни, либо в легких воспаление, притом гнойное. Стоит смурному уверовать, что он не смурной вовсе, и он оживает, начинает беспокоиться, лечиться, лекарства покупает. Считается, смурным клистир и слабительные во вред, но Борральо пускал в ход и то и другое, да еще как. Был такой малый, Непромах по прозвищу, Парсиá по фамилии, родом из Убеды, в этой семье все славятся как игроки в кегли и первые плясуны на праздниках; так вот, этот самый Непромах довел себя почти что до могилы и тут напоследок заделался богохульником, а Борральо ему и скажи:

— Ты еще меня поведешь на поклон к Святому Козьме Галганскому!

Неггромах давай браниться и поклялся, что ноги его в Галгане не будет в день Святого Козьмы, а жизнь — дерьмо, извините за выражение, а сам он — олух и ежели еще не повесился, то потому лишь, что неохота ему радовать одну свою сноху. Борральо каждый вечер водил его гулять, мили две-три выхаживали, а чтоб ночь в дороге не застала, спать ложились на каком-нибудь постоялом дворе либо на сеновале. Непромах пристрастился к таким прогулкам. Они вдвоем пешим ходом добирались до Санто-Конде-де-Лоренса, пять миль по горам и долам, и до Рибадео, а дотуда все восемь. Ночевали где придется, под открытым небом, винцом баловались, Непромах оживал. Борральо по дороге учил его читать, за букварь был у него один роман Бланко Ибаньеса, купленный в Оуренсе. Подошло 27 сентября 1934 года, и Непромах появился в поле близ Шесты, куда ходят поклониться Святому Козьме Галганскому, а с ним шел Борральо, как всегда, в самарре, потому что край там горный и всегда дуют норд-весты. Непромах и его сын хорошо разжились на торговле мулами после тридцать девятого. Сноха уехала в Барселону, нанялась в служанки. Непромахи, старший и младший, сахар мешками покупали, мулов откармливали, стоил каждый три-четыре тысячи песо. Самого Борральо летом тридцать шестого года нашли мертвым во рву придорожном, с пулей в черепе. Людям очень его не хватает, и о нем часто поминают в беседах, как он управлялся с помешанными лучше всех священников.

— Не было ему равных! — сказал мне один его добрый друг. — Еще малолеткой умел попользоваться одной краюхой хлебца с дроздом либо с мышью. Людей знал, как никто.

Я так и вижу, как стоит он в аптеке у моего отца, ждет, покуда отпустят ему хпоратовые пилюли да немецкой водки на песо.

III ШИЛЬ ИЗ РИБЕЙРЫ

Шиль отпускал себе бороду в День всех святых и не брился до самого сорокадневного поста, что в мае начинается. Соскоблит с физиономии черно-седую свою щетину и ходит чисто выбритый все лето и половину осени. Говорил он всегда торжественно и напыщенно, закинув голову назад и глядя на тебя маленькими голубыми глазками, в которых всегда читалась насмешка. Его прадед был знахарем и отец тоже, а бабка и мать — повитухами, и был у него сын Фелипе Марат Дантон, крестник Портелы Вальядареса, тот был холостильщиком, разъезжал по буронским краям и по Навиа де Суарна. В семействе Шилей из Рибейры талант к врачеванию передавался по наследству, как в семействе Бернулли — талант к математике. Тот, о котором я веду речь, был родом из Рибейра-де-Пикини, что близ Мейры. Осмотр больного он по возможности производил на свежем воздухе под открытым зонтом (а зонт у него был огромный), который защищал его и больного то от дождя, то от солнца, то от ветра. Садился Шиль на камень или на низенькую скамеечку, а больной ложился на землю. Шиль лечил от болезни, что зовется потливой немочью, симптомы ее — холодный пот, озноб, от которого зубы стучат, становится больной тощим, бледным, теряет вкус к жизни, устает и душою, и телом.