Из Гощи гость - [2]
Князь Иван — новый человек новой России. Он не похож на своего отца, не знавшего грамоты, слепо верившего попам. Молодой Хворостинин берет под сомнение то, что для старого составляло непреложную истину, у него свой разум, свой царь в голове.
Рядом очень интересная фигура еретика-протестанта, польского капитана Феликса Заболоцкого. Когда будете читать роман, обратите на него внимание, присмотритесь, как немногими чертами рисует художник его портрет, ведь мы словно видим этого веселого пана, умного, иронического, преисполненного своей шляхетской гордости.
В романе есть персонажи, известные нам не по одному лишь учебнику истории. Их внес в наше сознание Пушкин. Это царь Борис, царевич Димитрий, Ксения Годунова, боярин Шуйский. Какой смелостью должен обладать писатель, чтобы, после Пушкина отважиться прикоснуться к этим фигурам!
Я не стану дальше хвалить роман, не в этом я вижу свою задачу. Мое дело познакомить вас с Зиновием Самойловичем Давыдовым, рассказать о его творческом пути.
Когда вы прочитаете роман, советую вам взять другую его книгу. Называется она «Корабельная слободка». Она перенесет вас на берег Черного моря, в город русской воинской славы, в самые критические для него времена, времена Севастопольской обороны.
Последняя работа Зиновия Давыдова вышла в 1958 году. Это историческая повесть «Разоренный год». А за несколько месяцев до этого писатель умер.
Дело пережило человека, ведь недаром последними словами, которыми он закончил повесть о Минине и Пожарском «Разоренный год», были: «…снова зацветает жизнь»…
Сейчас в эту новую, зацветающую жизнь снова входит старый роман Зиновия Давыдова «Из Гощи гость», который прежде, при первом своем появлении понравился читателю так, что и сказать невозможно. Будем же надеяться, он и сегодня взволнует сердца.
И. Рахтанов
Часть первая
Латынщики
I. Учитель
На рассвете метелица утихла, снег поголубел, и дворники пошли с лопатами за ворота отгребаться от лихих сугробов, перекативших уже через тын. Глядь, а из сугроба одного торчат чьи-то ноги в покореженных сапогах, и ворон, уместившийся на стоптанных подметках, рвет и теребит отпоровшиеся латки. Мужики бросились к сугробу, выволокли из ямины подснежной человечка, стали трясти его, дергать за бороду, щипать ему нос, тереть ему уши…
— Онисифор… — молвил один. — Онисифор, подьячий[1], княжичев учитель… Вишь, брёл-брёл, да малость не добрёл.
— Пьяница он, Онисифор, бражник! — откликнулся другой. — Чать, на Москве по всем кабакам он известен… Онисифор, пробудись! Опохмелиться пойдем ли? Онисифор Васильич!
Но Онисифор спал непробудно, вечным сном; он не алкал и не жаждал, и опохмеляться ему было теперь ни к чему. Не добудившись его, мужики погалдели, потараторили, да и поволокли подьячего на двор, к житному амбару напротив княжеского дома.
Зимнее утро медленно натекало на Чертолье[2], расплывалось по заулкам, расходилось по хворостининским дворам меж работных изб и всяких хозяйственных построек. А на снегу возле житницы лежал человек, учитель малолетнего князя Ивана, бывший площадной подьячий Онисифор Злот, за описку в царском титуле отставленный от дела и под окошком писчей избушки битый плетью. Он и вправду был пропойца лютый: даже холщовый свой бумажник и медную чернильницу пропил он давно и промышлял тем, что ходил по боярским дворам, обучая малых ребяток по азбуке рукописной:
С указкой костяной и перышком лебяжьим научил подьячий и способного княжича Ивана читать и писать и даже складывать стихи.
Но что было теперь делать с мертвым Онисифором? Никто этого не знал, как никому не ведомо было, есть ли у Онисифора какие-нибудь родственники в Москве и где жил этот человек, который почти ежедневно приходил на Чертолье к княжичу в комнату, исправно получал из княжеской поварни полагавшийся ему корм и в сумерки снова брел по опустевшей улице неизвестно куда. Но раздумывать тут было нечего: подьячий был мертв, и его взвалили на дровни, покрыли рогожею и повезли прочь со двора. Выбежавший на крыльцо перепуганный княжич увидел, как стегнул вожжою по взъерошенной лошадке Кузёмка-конюх, как дернула она с места и высунулись из-под рогожи ноги Онисифора, обутые в рваные, выгоревшие на солнце и стоптанные по всем московским кабакам сапоги.
прошептал княжич Иван, вспомнив, как Онисифор года три тому назад впервые развернул перед ним свою азбуку, разрисованную усатыми колосками, звериными мордами, человеческими фигурами.
— Аз, буки, веди… — стал твердить, как тогда, княжич, и горячие слезы покатились у него по горевшим от холода щекам.
Уже и ворота закрыли и подворотню вставили, а княжич все не уходил в покои, все глядел в ту сторону, куда повезли Онисифора Злота. О чем плакал молодой княжич? Ему и самому до конца неведома была причина его слез в этот запомнившийся ему морозный день. Но грудь его разрывалась от жалости, непонятной и нестерпимой, ранившей его сердце, точно калёной стрелой.
II. В младенческие дни
Отец княжича Ивана, старый князь Андрей Иванович Хворостинин-Старко, провел всю свою жизнь в государевой службе, на воеводствах да в походах, и княжич Иван вырос под присмотром мамки и самой княгини Алены Васильевны. Но мамка Булгачиха, перекрещенная туркиня, вывезенная когда-то в Русь из завоеванной нами Астрахани, нянчила еще Алену Васильевну. Булгачихе было, наверно, сто лет; голова ее в черном шелковом тюрбане уже еле держалась на сморщенной шее, которая к тому же должна была выносить на себе и великое множество всяких ожерелий — янтарных шариков, бисерных колечек, серебряных цепочек. Старая туркиня если и не засыпала на ходу, то впадала в дремоту уже во всяком случае, как только ей удавалось где-нибудь присесть. Так ее и запомнил князь Иван: на скамейке у ворот или в огороде на пеньке, всегда с головою, не удержавшейся на слабой шее, с подбородком, зарывшимся в шарики и цепочки, с хохлатым тюрбаном, покачивающимся от ветра.
