Из Гощи гость - [129]

XV. Судили и рассудили

Толстоголосый чуть с полатей не свалился от Кузёмкиного толчка. Кузёмка успел сорвать у него с плеч тулуп, но толстоголосый сидел на тулупе да еще с перепугу ухватился за один из болтавшихся рукавов. Тулуп затрещал, и словно дым от него пошёл.

Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он узнал в обнаженном до пояса приземистом мужике Кузёмку. Уж не с того ли света явился за своим тулупом Кузьма?

— Да ты, братан, с ума сбрёл! — пришел наконец в себя толстоголосый. — Чего тебе от меня надо?

Но Кузёмка задыхался и только скрипел зубами. Тогда толстоголосый, улучив время, лягнул его босой пяткой в лицо. Кузёмка выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его от себя к стенке.

— Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. — молвил толстоголосый как ни в чем не бывало.

Но Кузёмка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже собираться тюремные заточники.

— Отдай тулуп! — выдавил наконец из себя Кузёмка. — Тулуп мой. Отдай, разбойник!

— Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей!

— Я голову с тебя сорву, разбойник! — наскакивал Кузёмка на толстоголосого, который продолжал отбрыкиваться от него ногами. — Тулуп мой, отдай!

— Может, тебе еще и шапку горлатную[166] на придачу? — оскалил толстоголосый свои лошадиные зубы.

— Дай ему еще и боярскую цепь, — посоветовал толстоголосому Пахнот, усевшийся с ним рядом на полатях.

— Будет у нас в шапке и с цепью воевода, — отозвался откуда-то с полатей Пасей.

— Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? — показал с полатей свою лопоухую голову Дениска. — Так и есть: вор тот самый. Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам.

Однако на помощь к Кузёмке подоспели мукосеи.

— Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, — объяснял Нестерко сгрудившимся у полатей тюремным сидельцам.

— Ну, снял так и снял, — вмешался рыжий колодник, хотевший накануне сорвать с Кузёмки на влазную чарку. — Была шуба его, — ткнул он пальцем в Кузёмку, — а теперь уж не его. Теперь уж его, — показал он на толстоголосого.

— Известно: не передуванивать дуван, — поддержал рыжего колодник с лицом, изрытым оспой. — С твоего возу упало — пиши пропало, — обратился он к Кузёмке.

— Ты, такой-сякой, не шалуй! — крикнул толстоголосому Милюта, когда разобрал наконец, в чем дело. — Богу молись только, что на колу не насидишься. А шубу верни.

— Какая такая шуба, божий ты человек?.. — взмолился толстоголосый, разглядев Милютины кулачищи. — Тулуп, он мой! С самой с опричнины владею я сим тулупом! Кровный он мой, купленный.

— Разбойник! — завопил снова Кузёмка, задыхаясь и потрясая кулаками. — До полусмерти меня убил! Тулуп снял!

— Братцы! — воззвал толстоголосый к стоявшим у ног его колодникам. — В другой раз мужик этот на меня кидается. Дался ему мой тулуп! Сироты мы, Знаменского монастыря нищая братия. Брели на ярманку за милостыней, а он увяжись за мной в Вязьме: дойду, говорит, с тобой — веселей дорога, легче путь. Известно, хотел тулуп мой скрасть!

— Разбойник!.. Душегуб!.. — стал снова наскакивать на толстоголосого Кузёмка, но колодники оттащили его в сторону.

— Стой, мужик, не петушись, рассудим мы вас, — сказал Кузёмке похожий на попа плешивый колодник с длинной седой бородой. — Сказывай дале, — обратился он к толстоголосому.

— Пошли мы на Можайск, — начал снова толстоголосый, — а он отстанет ли, вперед ли забежит, али около трется, тулуп мой щупает.

Кузёмка забарахтался в своем углу, но его крепко держали за руки, а потом и вовсе повалили наземь. Кузёмка выл, скрежетал зубами, из губ его выбивалась белая пена, но рыжий колодник в сермяжной однорядке сел ему на грудь и заткнул ему рот его же бородою.

— И как шли мы лесом, — гудело толсто с полатей, — Пахнот с Пасеем и Дениской ушли далече, а он почал кидаться на меня, тулуп с меня сбивать — дался ж ему мой тулуп! — а потом стал кидаться, душить меня почал. Я глянул, вижу — мужик шалый, задушит до полусмерти. Тут я его стукнул маленько посошком и побежал.

Когда толстоголосый кончил, колодники загорланили все сразу. Один только Милюта остался стоять посреди темницы. Он недоуменно развел продетыми в цепи руками и, выпучив глаза, поворачивал голову то к Кузёмке, то к полатям, на которых, свесив ноги, рядышком по-прежнему восседали толстоголосый с Пахнотом.

Кузёмка не метался больше, не вопил. Он лежал потный и красный в углу, куда его затащили колодники, и ребра его распирались и снова опадали, как у загнанного вконец коня. Широко раскрытыми глазами сквозь сетки кровавых жилок, молча, не поворачивая головы, поглядывал Кузёмка на седобородого колодника, толковавшего что-то тюремным сидельцам, на Милюту, словно окаменевшего с растопыренными пальцами, на тщедушного Нестерка, который кричал и метался из стороны в сторону — от седобородого колодника к полатям и обратно.

Седобородый ходил в разбойничьих атаманах лет сорок, еще с Грозного царя. И здесь, в темнице, седобородого, как и встарь, почитали атаманом воры, тати и душегубы, и дано было ему и здесь судить и рядить. И седобородый при помощи исщипанного колодниками губного дьячка Ерофейка рассудил. Поскольку оба стоят на том, что тулуп сызвечна Кузьма говорит Кузьмин, а Прохор — Прохоров, и поскольку свидетели и очевидцы, Прохоровы и Кузьмины, стоят на том же, дела этого законно рассудить не можно. Но поскольку тулуп теперь на Прохоре и на нем же и тегиляй, а Кузьма вовсе гол, без креста на шее и рубахи на плечах, и хоть о тегиляе никто не спорится, а спорятся о тулупе — рассудить так: тулуп — Прохору, а тегиляй — Кузьме.