Из головы - [5]

1. Если окажешься в нужде или отчаянном положении, не помышляй даже соваться к своим соплеменникам. Никто пальцем не пошевелит, а добить добьют с удовольствием.

2. Никогда не позволяй себе искренних высказываний в разговорах с людьми богаче тебя. Если они возьмутся демонстрировать тебе своих страшненьких жен, жуткие дома, фильмы либо книги, знай только похваливай. Ты не вправе позволить себе роскошь иметь врагов.

3. Если тебя оскорбят, в ответ только улыбнись — успеешь еще отомстить.

4. Сочиняя небылицы о своих успехах, постарайся поверить в то, о чем говоришь. Это обеспечит тебе психологический комфорт, а вреда не принесет. В крайнем случае приобретешь репутацию мифомана. Однако обязательно найдется пара–тройка таких, кто развесит уши, и тогда ты сможешь кое–что из них вытянуть.

5. Просящим у тебя помощи не помогай, даже если в состоянии помочь, — ни к чему это. Не то взрастишь на свою голову конкурента. Но с ходу не отказывай, разумеется, если только это не просьба о деньгах. Пообещай помочь, изобрази участие — получишь на какое–то время приятеля. А вдруг да когда–нибудь пригодится…

6. Признаваться в любви можно только женщине, которую не любишь. Ты не можешь позволить себе попасть в зависимость.

Остальные четыре заповеди я повторить не успел — со мной заговорила моя соседка и, к моему удивлению, по–польски:

— Судя по тому, что вы заказали, вы из Варшавы? — Речь шла о том, что несколькими минутами раньше я в третий раз заказал себе двойную порцию джина без тоника. — А знаете, о чем меня спросили в американском посольстве?

— Не намерены ли вы убить президента, — подсказал я. — И что вы ответили?

Она кивнула.

— Как вы считаете, они всерьез думают, что если кто–то к ним едет с целью убить президента, то вывалит все начистоту?

— Удивительная страна, — сказал я.

— Меня еще спросили, не собираюсь ли я в Америке заниматься проституцией.

— Советую воспринимать это как комплимент, — утешил я ее.

— Вы так думаете?

Мы дружно заказали себе по джину без тоника и обменялись адресами. Я вспомнил напутственные слова, какими ободрял игроков тренер нашей футбольной сборной перед матчем: «Бело–красный на флагштоке, первый секретарь на трибуне, так что — хвост пистолетом и вперед — чесать фраеров». А от себя добавил: брось психовать, Янек. Ты летишь в дикую страну, где никто не знает, кто такой Химильсбах[11]; и сразу почувствовал себя увереннее.

Приключения черепашонка Гуру

Мой отец до того, как по причинам личного свойства взялся за детективы, сочинял сказки. Несколько из них были опубликованы, а одна — «О Варше из Дембицы и висленской русалке» — издавалась целых четыре раза. Самая же важная и оставшаяся, к сожалению, незаконченной — рассказ о варшавском восстании, увиденном глазами африканской черепашки, — сказкой была лишь отчасти. Накануне восстания отряд аковцев[12] захватил немецкий товарняк, который шел на восточный фронт. По их сведениям, в нем должно было находиться оружие, предназначенное для уничтожения русских, но когда раздвинули двери, из теплушек вместо фаустпатронов, с помощью которых, сменив их предназначение, бойцы АК намеревались убивать немцев, вывалились тысячи черепах.

Много позже на филологическом факультете профессор Ян Котт[13] учил меня, что гротеск возникает там, где нарушаются связи между причиной и следствием. Например, во время войны сидит себе некто на толчке и только собирается, дернув за цепочку, спустить воду, как в дом попадает бомба. И этот некто вместе с уборной и целым этажом летит неведомо куда и, приземлившись, с недоумением взирает на обрывок цепочки.

После захвата немецкого эшелона Варшаву наводнили черепахи; одного черепашонка отец принес домой и назвал Гуру. Именно ему была посвящена неоконченная и грустная полусказка–полубыль. Во время восстания, когда вокруг сверкало, грохотало и обрушивалось, черепашонок залезал под кровать, а я — следом за ним. Этого я как раз не помню, но так рассказывала мама.

Зато я хорошо помню, как перед самым восстанием мы с мамой, няней и черепашонком отдыхали в Хылице. По вечерам элегантно одетые мужчины и женщины заводили граммофон, танцевали и напевали: «Не люблю, не люблю, не люблю я того, кто о вальсе отзывается плохо…» — и говорили, что вот–вот начнется. А я учился ездить на велосипеде и без конца падал, потому что повсюду был песок. Однако я не совсем уверен, помню ли это сам, или потом мне об этом рассказывала мама. Зато помню, что в последний день июля она сказала: «Возвращаемся к отцу», и в Варшаву нас подбросил грузовик, в котором ехали очень вежливые немецкие солдаты. Всю дорогу мама напевала: «Ведь вальс — танец такой невинный, такой плавный, меланхоличный» — скорее от страха, в то время как нянька молилась, а немцы пели что–то свое. Отца дома не оказалось, не пришел он и ночевать, и мама была в бешенстве. Но годом позже отец объяснил, что ни о чем дурном даже не помышлял, просто был на сборе повстанцев.

Для меня восстание началось с того, что на следующий день по приезде мы услыхали выстрелы. Жили мы тогда на Мокотове, и помню, няня Тодзя поднесла меня к окну, которое выходило в скверик, а по скверику мелкими перебежками перемещались повстанцы и, прячась за каменными столбиками ограды, стреляли по окнам казармы напротив. В ответ из тех же окон по ним палили немцы. Тогда это были еще просто немцы; только когда я уже учился в школе, немцы перестали быть немцами, их сменил таинственный народ — нацисты. От него потом пошли неонацисты, неофашисты и реваншисты, которые соседствовали с нашими друзьями за Одрой. Но те и другие говорили по–немецки.