Из Египта. Мемуары - [97]

Наконец нам с Абду удалось развести троицу по углам, и я узнал, с чего, собственно, все началось. Свекровь с невесткой поспорили из-за рецепта харосета, густого десерта из фруктов в вине, который подают на Песах. Мама собиралась положить туда финики и изюм, как делала ее мать, бабушка же хотела взять апельсины, изюм и чернослив, потому что в ее семействе, сколько она помнит, харосет готовили именно так.

– Maudite Pesah! Проклятый Песах! – кричала моя бабка.

Всем трем – каждой в ее комнату – принесли по стакану сахарной воды.

– Твою мать нужно изолировать, так жить нельзя, – сказала мне Эльза.

Я отправился проведать маму и сдуру передал ей эти слова. Мама вскочила и бросилась в комнату Эльзы, готовая затеять новую ссору.

– Я же не имела в виду ничего такого, – всхлипывая, оправдывалась бабушка Эльза. – Когда-нибудь это кончится? Ах, бедный Нессим, бедный Нессим, – запричитала она, но, спохватившись, изменила мнение: – Повезло ему, повезло ему.

Тут в дверь позвонили. Я был уверен, что это соседи пришли пожаловаться на шум. Но на пороге стояли два египтянина в костюмах-тройках.

– Можно войти? – спросил один.

– А вы кто?

– Мы из полиции.

– Одну минуту, – ответил я, – только им скажу, – и, не извинившись, захлопнул дверь у них перед носом.

Я бросился к бабушке, которая сообщила Эльзе, та же велела Абду попросить господ полицейских подождать снаружи, она к ним сейчас выйдет. Бабушка Эльза заперла дверь своей комнаты, умылась и вышла на лестничную площадку.

– Можно войти? – повторили полицейские.

– Я гражданка Германии, – провозгласила Эльза, словно многие месяцы репетировала эту фразу с третьесортным вокалистом, – и в дом вас не пущу.

– Мы хотим поговорить с главой семьи.

– Его нет, – сказала она.

– А где он?

– Не знаю.

– А это кто? – один из полицейских указал на меня.

– Ребенок. Он ничего не знает, – пояснила бабушка Эльза, не далее как несколько дней назад назвавшая меня jeune petit monsieur[123].

Эльза умыла лицо, однако стекла ее очков затянула молочная пленка – наверное, высохшие слезы, – отчего бабушка казалась измученной и растрепанной, а вовсе не grande dame[124], которую пыталась изобразить.

– Cierra la puerta, закрой дверь, – велела она мне на ладино, имея в виду ту дверь, которая вела внутрь квартиры. Впервые в жизни Эльза обратилась ко мне на ладино; я притворился, что не слышал, и молча разглядывал полицейских, а бабушка, не желавшая мешать сестре разбираться с визитерами, расхаживала туда-сюда по длинному коридору, робко выглядывала в прихожую, разворачивалась, уходила прочь, щипая себя за щеки – жест волнения в моей семье – и приговаривала: «Guay de m, guay de m, горе мне, горе мне».

В глубине квартиры плакала в голос мама, не знавшая о приходе полицейских, и Эльза, плохо понимавшая разговорный арабский, прислушивалась, извиняясь за шум.

– Она умалишенная, – сказала она одному из полицейских, имея в виду мою мать. – Toc-toc, – Эльза улыбнулась и покрутила пальцем у виска, – toc-toc.

Полицейские ушли, оставив отцу ордер.

– Я их прогнала, – хвасталась бабушка Эльза.

Не прошло и часа, как приключилась новая беда. Абду ушел, чтобы уж использовать остатки своего выходного. Мама пошла умыться, из ванной вернулась в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Бабушка, ненавидевшая неожиданные резкие звуки, вздрогнула, но ничего не сказала. Через некоторое время я отправился с книгой в гостиную и промочил ноги. На полу стояла вода. Я догадался, что мама забыла закрыть кран и затопила ванную, кухню и коридор. Я кинулся сообщить ей об очередном несчастье, а когда мы вышли из ее комнаты, в коридоре стояла бабушка и смотрела на потолок, пытаясь понять, откуда взялась вода.

Мама бросилась на кухню, похватала все тряпки из мешковины, какие подвернулись под руку, швырнула на пол и попросила помочь ей скатать ковры, чтобы не промокли. Потом принесла большое ведро и, встав на четвереньки, принялась собирать воду тряпкой и выжимать в ведро; от тряпки разило мастикой, которой Абду натирал полы.

– Я забыла закрыть кран, – в слезах причитала мама. – Потому что я глухая и дурная, глухая и дурная, глухая и дурная, – всхлипывая, повторяла она. Бабушка тоже опустилась на четвереньки и выжимала в ведро старое полотенце, пачкая руки капавшей с него сероватой жижицей.

– Ничего страшного, ты же не слышала, что вода открыта, ничего страшного, – успокаивала она маму, но в конце концов, не сдержавшись, подняла глаза от полотенца, которое выкручивала, и воскликнула: «Quel malheur, quel malheur, что за напасть», – имея в виду потоп, Египет, глухоту и то, что в девяносто лет ей приходится вытирать пол, стоя на карачках, точно горничной, потому что по воскресеньям у нас теперь нет прислуги.

Ранним вечером позвонил аноним.

– Почему вас днем не было дома? – спросил он.

– Да чтоб ты сгнил в шестидесяти преисподнях, – ответил ему отец.

* * *

– Сядь и выслушай меня, как большой мальчик, – велел отец в тот вечер, когда принесли ордер. – Слушай внимательно.

Я чуть не расплакался. Папа заметил это, впился в меня взглядом, взял за руку и сказал:

– Ладно, поплачь.

Я почувствовал, как у меня задрожала нижняя губа, а за ней и подбородок. Я попытался пересилить себя, прикусил язык и помотал головой – мол, не буду плакать.