Из Египта. Мемуары - [86]

– Скажи ей, разве она не знает, что это больно? – мама указала на трость.

– Она спрашивает, знаете ли вы, что это больно, – произнес я.

– Ну разумеется, это больно, – ответила мисс Бадави с той же улыбкой, с которой открыла нам дверь, хоть мамин вопль и смутил ее. «Мы можем обсуждать это сколько вам угодно, – читалось на ее лице, – но извинений от школы вы не дождетесь».

Эта-то улыбка – жутковатая, надменная, полная ненависти, с которой мисс Бадави когда-то обозвала меня «собакой арабов» и которая промелькнула по ее лицу, когда она спросила, хочу ли я, чтобы меня отлупили в школьной форме или в спортивной, – эта-то улыбка и убедила маму, что надеяться не на что и она приехала зря.

Мама среагировала так молниеносно, что, когда все произошло, мисс Бадави по-прежнему улыбалась.

– Не смейте так улыбаться при мне, только не при мне! – так громко выкрикнула мама, что в тот день, наверное, ее голос слышала вся школа. Директриса, скорее изумившись, чем обидевшись, схватилась за щеку – то ли не веря в произошедшее, то ли чтобы прикрыть наливавшийся краской отпечаток пятерни.

– Да что же это, что же это такое? – пробормотала она по-арабски.

Мама схватила сумочку, которую поставила на стол мисс Бадави, и велела мне: «Идем».

На полу у двери валялась шпилька мисс Бадави. Я легонько отодвинул ее ногой.

– Я сообщу о вас в мухафазу, – пригрозила мать.

Мы вышли из кабинета мисс Бадави; в коридоре стояли мисс Шариф и мисс Гилбертсон. Мама впилась взглядом в мисс Гилбертсон, проворчала «Sale putain»[111] и сплюнула.

Я сказал, что не хочу забирать вещи ни из парты, ни из шкафчика. Мы пошли прямиком к машине, которая ждала нас на другом конце двора. С тех пор ноги моей не было в ВК.

Домой мы добрались менее чем за двадцать минут, еще толком не опомнившись от утренних потрясений. Узнав о случившемся, отец пришел в неистовство. Обругал маму, распек Хасана и мосье Полити, велел никогда больше не слушать ее приказов.

– Да какая разница, все равно наши дни здесь сочтены, – заключил он.

Через несколько недель отец урезал часы мосье аль-Малеку. Мол, летом детям нужен отдых. Однако же, сравняв количество занятий мосье аль-Малека и синьора Далль’Абако, отец впервые признал, что, возможно, арабский не так уж важен и мы не останемся в Египте навсегда.

От ВК после инцидента не было ни слуху ни духу. Табель у меня был аховый: по истории Египта, которую читали по-арабски, мне и вовсе поставили «ноль». Отец не понимал, как я умудрился срезаться, и решил меня наказать. Неделю никакого кино. Но потом забыл про свой запрет и нарушил его в дождливый вечер, когда было совершенно нечем заняться, кроме как пойти в кино.

* * *

Проснувшись поутру в Мандаре, я сразу бежал к окну – посмотреть, какое сегодня море. Порой, еще лежа в кровати, я вслушивался в далекий шум волн и понимал, какая сегодня погода. Иногда с пляжа долетали крики детей, ловивших волну: значит, море неспокойно. А бывало, что не доносилось ни звука – ни воплей мальчишек, ни плеска волн, ни криков уличных торговцев, ничего, все замирало, и казалось, что воздух глушит любые звуки. И тогда я понимал, что вода гладкая, как нефтяное пятно, как говаривала тетушка Флора: даже рябь не набегает.

В доме пахло молотым кофе. Роксана уже была на кухне: варила кофе в маленькой джезве, курила сигарету. Она была в купальнике. Джоуи еще спит, сказала она, и все спят, даже слуги еще не приходили. Мы тихонько отворили дверь на веранду, зная, что, стоит приподнять редкотканую занавеску, и нашим глазам откроется настоящее чудо. На улице не было ни души, капоты припаркованных автомобилей блестели в утреннем свете, за машинами тянулись дюны, старые пальмы и виллы, наслаждавшиеся воскресным покоем; лазурное море сверкало в лучах солнца.

– Какой день! – заметила Роксана и медленно, чтобы не расплескать кофе, направилась к маленькому тяжелому стальному столику моего деда, который летом из-за проступившей ржавчины приходилось перекрашивать эмалевой краской – каждый раз другого цвета. Краска лупилась на углах, проступали нижние слои, так что можно было их пересчитать, точно годичные кольца у дерева, и понять, как давно этот столик у нас – он, как и многие другие здешние вещи, был гораздо старше меня.

Мы хотели было сесть у балюстрады, смотревшей на море, как вдруг заметили в углу веранды синьора Далль’Абако в плетеном кресле: он задрал худые ноги на перила, чуть откинувшись назад.

– Когда же вы проснулись? – удивилась Роксана.

– Давно, – сказал он. – Я хотел встретить рассвет.

Я никогда не видел рассвета.

– Вы хорошо спали? – спросил он.

– М-м-м-м-м. Великолепно, – призналась Роксана. – Великолепно, – она потянулась и зевнула.

– Давно я не видел такого дивного утра.

Роксана посмотрела на море.

– Кто-нибудь еще встал? – поинтересовалась она.

– Нет, – ответил синьор Далль’Абако.

Роксана медленно пила кофе, положив ноги на перила.

– Хотите, я сварю вам кофе?

Сиенец ответил, что подождет, пока все проснутся.

Тут мы услышали, как открылась дверь. Ну вот, сейчас придут и всё испортят, с досадой подумал я.

Но звук донесся из сада. Кто-то отворил калитку и направился по гравийной дорожке к веранде. И тут я понял, кто это. Я совершенно забыл о маленьком утреннем чуде в Мандаре: продавце инжира. Он всегда приходил первым, за ним развозчик льда, потом торговец овощами и, наконец, около десяти утра привозили фрукты.