Из Египта. Мемуары - [82]

Три дня спустя мадам Мари отвезли в больницу и вырезали желчный пузырь. Вернулась она через несколько недель: за это время гувернантка, казалось, похудела в два раза, как-то постарела и жаловалась, что обе руки обметала экзема. Посмотрела, как я обедаю, спросила, как у меня дела в школе, огорчилась, что я теперь занимаюсь с мусульманами, как и советовал мосье аль-Малек, – и это вместо того, чтобы изучать нормальную религию.

– Ты у нас теперь мусульманин? – уточнила она.

Я покачал головой.

– А что же ты сказал, когда тебя спросили, зачем ты хочешь изучать Коран?

Я ответил, что сказал, мол, наша семья подумывает принять ислам. Когда я доел, мадам Мари не убрала мои тарелки, как бывало прежде. И не велела вымыть руки. И не усадила за домашнюю работу, и не попросила не ходить на кухню и не болтать со слугами. Пообещала как-нибудь снова взять меня с собой в храм святой Екатерины. Допила кофе, поблагодарила Абду и ушла.

* * *

Через неделю, после того как мадам Мари позвонила, извинилась и сообщила, что нашла работу полегче, на неполный день, в греческом доме престарелых, родители взяли мне гувернантку по имени Роксана, персиянку, которая училась в Испании на танцовщицу, но после череды неурядиц поселилась в Александрии – с любовником, британским журналистом, сотрудником одной из местных англоязычных газет. Молодая брюнетка была энергична, невероятно красива и, в отличие от мадам Мари, которая, пока я купался, отсиживалась в тени с прочими няньками, прыгала в море и плыла быстрее всех. Выйдя из воды, подбегала к нашему зонтику и укутывалась в полотенце практически с головы до пят, так что виднелась лишь часть лица да ноги в мурашках. Потом расчесывала длинные, крашенные хной волосы и закуривала сигарету. Кожа ее сияла на солнце, вечерами в Мандаре Роксана в темно-синем платье в белый горох сиживала на веранде с моими родителями, и от нее по-прежнему пахло кремом от загара; она ждала, пока за ней заедет ее Джоуи на «форде англии». Роксана мало что принимала всерьез, и все, что она говорила или слышала от меня, словно содержало в себе нечаянную остроту, которая ее забавляла; она заставляла меня поверить, будто бы я куда умнее, чем думал, – и это кружило мне голову, побуждало к откровенности, поскольку она понимала не только какой я, но и каким хочу стать.

Роксана нарушала все мыслимые и немыслимые табу: она опаздывала, уходила когда вздумается, однако ж ни с кем не ссорилась, вдобавок со своим неиссякаемым весельем и добрым расположением духа умудрялась уговорить меня сделать и съесть такое, чего я и вообразить не мог. Когда она бывала дома, я уже не околачивался на кухне; стоило ей сообщить мне, что брата ее зовут Дарий, а отца – Камбис, и я понял, что жизнь способна подняться над обыденностью и превратиться в легенду. По утрам Роксана приветствовала меня лукавой улыбкой – так, словно мы успели сообщить друг другу что-то такое, о чем поклялись никому больше не рассказывать. Вечерами мы вместе читали Плутарха. А на ночь она читала мне газели Хафиза – чтобы следующий день оказался удачным. Сперва она читала стихотворения по-персидски, объясняла смысл, потом приводила несколько надуманное, но неизменно счастливое толкование, целовала меня и желала спокойной ночи.

Отчаяннее всех в Роксану был влюблен синьор Далль’Абако, мой репетитор по итальянскому, некогда подававший надежды дипломат, который бежал из родной Сиены во время правления Муссолини: синьор Уго отыскал его для нас в александрийской сети частных преподавателей и отрекомендовал, пояснив, что лучше всего по-итальянски говорит этот господин из Сиены. Синьор Далль’Абако читал все журналы и все книги. Журналы он брал в крупнейшем итальянском книжном магазине и возвращал в безукоризненном состоянии, прочитав в трамвае по дороге от ученика к ученику. Как и мосье аль-Малек, чьего недовольства синьор Далль’Абако не желал вызывать и вокруг чьих занятий вынужден был выстраивать собственное расписание, после урока он охотно оставался выпить чаю или коктейль и всегда умудрялся напроситься в гостиную, поскольку любил общество, да и одинокая холостяцкая жизнь практически не давала ему случая побеседовать о двух вещах, которые он обожал: опере и литературе. В Александрию он приехал только что, в апреле и оставался моим репетитором пять лет.

Синьор Далль’Абако начал проходить со мной Данте и был очень польщен, когда отец постучал в дверь столовой и спросил, можно ли ему посидеть с краешку, послушать. Потом без приглашения вошла Роксана. Ее присутствие, когда синьор Далль’Абако рассказывал о Фаринате[103], графе Уголино[104] и сэре Брунетто[105], или о Паоло и Франческе[106], должно быть, волновало его голубую кровь, ведь персиянка, чей итальянский представлял собой не что иное, как ломаный испанский, казалось, понимала и ссыльного гвельфа, и вынужденного оставить родину сиенца так же хорошо, как понимала Хафиза, Джоуи, меня и всех на свете мужчин. Ей-то прекрасно было известно, что значит потерять всё и жевать соленые лепешки, тогда как всю жизнь ел пресный хлеб Тосканы. Понимала она и то, каково это, когда твой доход – причем весьма скромный – целиком зависит от других.