Из Египта. Мемуары - [66]

К шестидесятому году всех иностранных граждан обязали учить арабский, но европейским мальчишкам от преподавания на арабском не было толку. Мало кто из нас знал классический или официальный арабский. Мы понимали уличный египетский диалект – разбавленный, импровизированный лингва-франка, на котором египтяне объяснялись с европейцами. Однажды утром позвонил из больницы Мухаммед, наш слуга, попросил отгул, потому что сына его сбил грузовик, и сказал: «Al bambino bita Mohammed getu morto», то есть «принадлежащий Мухаммеду сын стал мертв», а потом добавил: «Bokra lazem cong alashan lazem cimetire», что значило «завтра ему нужен выходной, потому что нужно кладбище». Эту дикую мешанину нельзя было даже назвать разговорным египетским, однако же на этом итало-франко-арабском европейцы, так и не удосужившиеся выучить арабский, могли общаться с местным населением.

Весь свой скудный арабский я выучил у двери черного хода, которая теплыми весенними вечерами в Рамадан стояла открытой настежь, а кухарки и слуги со всех этажей нашего дома в Клеопатре околачивались у нас на кухне, дожидаясь, пока в гавани бабахнет пушка, объявляя о том, что правоверные мусульмане наконец-то могут поесть после целого дня воздержания. Между собой слуги на нашем лингва-франка не общались, однако же в моем присутствии их разговоры неизбежно превращались в подобие детского лепета, пусть и пересыпанного солеными словечками, которыми, точно в насмешку, бесстыдно изобиловала их речь.

Ом Рамадан приходила посидеть на кухне с Абду и Азизой. Фавзия, служанка нашей соседки, тоже к нам заглядывала, так что порой все трое под вечер собирались у нас на кухне; Абду лущил горох или перебирал рис под крики сновавших вверх-вниз по лестнице мальчишек-посыльных, звон тарелок и кастрюль. Я обожал слушать их сплетни – бескорыстные, злорадные, мелочные сплетни, – их жалобы, в том числе и друг на друга за спиной друг у друга, на хозяев, на мою мать, на ее вопли, жалобы на сыновей, ставших преступниками, на здоровье, болезни, смерти, скандалы, жилье, нищету и ломоту в костях. «Рюматизм», то бишь ревматизм – или, как выговаривала Фавзия, «маратизм», отчего все каждый раз смеялись, потому что это слово напоминало им марафтизу, какую-то непристойность, связанную с женщинами и задницами.

Порой и я сиживал на четвертом табурете рядом с Абду, Хишамом и Фавзией; Абду стриг широкие ногти на ногах огромными ножницами для курицы, а Фавзия, зажав меж коленей кухонную дверь, выстукивала на ней затейливые ритмы, да так проворно, что наш однорукий Хишам вскакивал и принимался выписывать бедрами восьмерки, точно неумелая плясунья, исполняющая танец живота. Все покатывались со смеху, в том числе и сам Хишам, умоляли его станцевать еще разок и с новой силой барабанили – уже по кухонному столу. Как-то раз я попробовал отстучать этот ритм на нашем обеденном столе; бабушке этот звук внушил глубокое омерзение и еще больше укрепил ее уверенность в том, что нельзя допустить, чтобы я и дальше рос в Египте.

– Нужно отправить его в пансион в Англию, – заявила она.

С ней согласились все, даже мои родители и тетушка Флора.

– Он двух слов связать не может, всё экает да мекает, совершенно не умеет вести себя за столом, к тому же, Анри, положа руку на сердце, – продолжал в тот же вечер дедушка Нессим, – он и по-английски-то говорит кое-как.

– Где уж тут писать Вили и просить его приютить мальчика на лето, – вставила бабушка Эльза. – Его же нельзя отпускать из дома!

Уязвленная сестриным упреком, бабушка напомнила собравшимся, что я хотя бы учусь в колледже Виктории, однако не преминула добавить: разумеется, она тоже не одобряет эти кухонные frquentations[90] с арабской прислугой. И, обернувшись к мадам Мари – своей шпионке, как называла ее моя мама, – умоляла ее оградить меня от этих людей. Мадам Мари, всем сердцем презиравшая арабов (за исключением тех случаев, когда выскакивала на черную лестницу стрельнуть у них сигарету), целиком ее поддержала.

– На арабов даже собаки лают, – проговорила она.

В свою очередь, публика на лестнице потешалась над ней от души. Чтобы ее позлить, один из соседских слуг постоянно твердил коротенький стишок, высмеивавший египетских греков. Первая строчка была на греческом, вторая – на арабском:

Ti kanis? Ti kanis?

Bayaa makanis.

Как живешь? Как живешь?

Ручки к мётлам продаешь?

Впрочем, отца мои frquentations с арабами ничуть не беспокоили: он говорил, что так тоже можно выучить язык – этот способ ничуть не хуже любого другого.

– Он знает всех кухарок и слуг в доме, – сообщал он гостям, точно так, как хвалился, что я знаю имена всех греческих богов и богинь, – откровение, безмерно опечалившее бабушку Эльзу с дедушкой Нессимом, когда выяснилось, что я знаю все об Аресе с Афродитой, а о Каине с Авелем слыхом не слыхал.

– Он даже не знает историю Авраама и Исаака, не говоря уж о переходе через Красное море! – скептически заметила Эльза на первом нашем седере в Клеопатре.

– Разве мы язычники? – вмешался дедушка Нессим.

– Мадам Мари, обещайте нам, что постараетесь спасти этого ребенка. Вы обещаете? – вставила бабушка.