Из Египта. Мемуары - [24]
– Главное – хорошо питаться, – добавила Принцесса.
– Я потеряла аппетит. Совсем мало ем.
– Тогда почему тебя так разнесло? – перебил ее муж.
– От нервов, вот почему. Ты здесь всего две минуты, а у меня уже снова бок разболелся.
В следующие десять лет она не раз возвращалась в ту еврейскую больницу и неизменно страшилась, что операция ее убьет; так продолжалось до самого пятьдесят восьмого, когда ей пришлось уехать из Египта. В конце концов желчные камни удалили в срочном порядке; оперировал ее доктор-египтянин. К счастью, перитонита удалось избежать. А хирурга-еврея, который наблюдал ее все эти годы и которому она вверила свою жизнь, арестовали, лишили лицензии и, по слухам, собирались судить как израильского шпиона.
К тому времени ей уже было за шестьдесят, и она понемногу теряла память. Голова ее покоилась на подушках; я помню, что на бабушке были потрепанный фланелевый халат, жемчужное ожерелье и алюминиевый браслет, который, по ее словам, помогал от ревматизма. Волосы ее сильно поредели и спутались, словно сполз парик. Переводя взгляд на меня, она всякий раз силилась улыбнуться.
– Это конец, мадам Эстер, – сказала она в одно весеннее утро, когда мы с Принцессой пришли ее навестить.
– Не волнуйтесь. Через недельку будете сидеть с дочкой на балконе и, как всегда, греться на солнышке; вы еще меня и всех моих родных переживете.
– Нет, мадам, вы сделаны из стали, – возразила Святая, вспомнив, как муж Принцессы посетовал однажды, что у его супруги даже вместо костей стальные прутья, которые гремят, когда та ночью переворачивается в постели. – К тому же мы все уйдем в свой срок, когда Он призовет нас, не раньше и не позже. – Тут Святая привычно скроила мину скорбного благочестия, которую принимала всякий раз, когда хотела поставить собеседника на место.
Наконец мы попрощались и встали; Святая, не поднимаясь с постели, нежно погладила меня сухонькой розовой ладошкой по шее и пробормотала что-то на ладино. Потом любовно укусила меня за руку и тут же поцеловала, а я крепко ее обнял.
– А меня обнять? – Принцесса взъерошила мне волосы. Не успела она договорить, как я уже обхватил ее обеими руками и крепко сдавил, постепенно усиливая нажатие, поскольку мне хотелось не только убедить Святую, будто я наконец решил исполнить ее желание больше любить Принцессу, но и поддразнить ее, заставив поверить, что за время ее болезни это и правда случилось. Я ждал, что Принцесса обмякнет, уступит моему напору, как обычно уступала Святая. Мне хотелось, чтобы она тоже засыпала меня нежностями, выговорила свои печали, свою любовь, свою страсть – и чем холоднее она держалась, тем сильнее я сжимал ее в объятиях. Но она не знала этой игры, так что в конце концов лишь испустила негромкий брезгливый крик – не то смех, не то визг.
– Вы посмотрите на эти нежности, – воскликнула она с довольной улыбкой. – Нельзя же так сильно любить, – добавила Принцесса, поглаживая меня по голове.
– Я ему то же самое говорю, но он не слушает.
Как и предсказывала Принцесса, через две недели Святая уже сидела на балконе с постоянными своими гостями и нежилась под солнцем; день клонился к вечеру, и жара постепенно спадала. Она божилась, что доктор-египтянин сотворил чудо и она словно помолодела.
– Лет двадцать назад он стал бы разве что слугой и подавал нам чай, – добавила она. – Теперь же подал мне надежду на выздоровление. Бегло говорит по-французски. А видели бы вы его кабинет: такая роскошь! Неплохо для араба, которому нет и тридцати. И если таков их новый режим, что ж, chapeau[29] перед новым Египтом.
– Подождите, пока они придут к власти. Тогда и увидите, как этот новый Египет обойдется с вами, мадам Адель, – заметила соседка-гречанка.
– Мне все равно. Этот доктор – истинный джентльмен. И я обязана ему жизнью. Вы удивитесь, но после операции я стала настоящим философом. Благодарю Бога за все, что Он дает; не хочу того, чего у меня нет, и не жалею о том, чего не могу получить. Мы не богаты, однако ни в чем не нуждаемся; я никогда не любила Египет, но мне тут хорошо; вдобавок все, кого я люблю, навещают меня по меньшей мере раз в день. Никогда еще я так не радовалась, что осталась жива.
– Лучше бы она тогда же и умерла, – заметила тридцать лет спустя Флора, настояв на том, чтобы заплатить за наш кофе в ресторанчике неподалеку от моста Академии. – Потому что ее ждала совершенно собачья смерть, да еще в такой нищете, что поневоле разуверишься в Боге.
Тетушка забрала сдачу, не оставив официанту чаевых.
– Потому что они бесстыжие fannulloni[30], – пояснила она и, словно извиняясь за ресторанчик, добавила: – Кормят тут не так чтобы вкусно, но все-таки сносно, мне нравится сидеть за столиком в теньке, слушать воду и ни о чем не думать. – Она убрала зубочистку, которую вертела в руках. – Может, потому я и решила поселиться в Венеции – куда ни глянь, везде рядом вода и всегда чуешь море, пусть даже оно воняет; порой по утрам мне кажется, что время повернулось вспять и я снова на Корниш.
