Июльский ад - [43]

Вдалеке, на бугре, в клубах пыли показалась машина. Васечка сразу узнал «оппель» эсэсовцев Дитриха и Хорста. Узнал и тут же ошалело вскочил, торопливо натягивая на себя рубашку. Не одевшись как следует, громко застучал в окно:

— Господин старший полицейский! Господин старший полицейский!

В окне показалась сонная физиономия Митьки.

— Чего орёшь, сынок безусый? — поправляя повязку на глазу и зевая, недовольно спросил он.

— К нам господа офицеры едут! Я их машину па бугре видел…

С Митьки Клыка сонливость слетела в один миг, и через полминуты, при полном параде, он уже был на улице. Досадливо и зло бросил Васечке:

— Да заправься же ты по-нормальному, балбес безмозглый. Немцы порядок любят!.. Во всём…

«Оппель» мягко подкатил к хате. Клык услужливо распахнул дверцы автомобиля.

— Хайль Гитлер! — выкрикнул он и слегка наклонился вышедшим из машины унтерштурмфюреру Курту Дитриху и оберштурмбанфюреру Вернеру Хорсту.

Те небрежно кивнули ему в ответ, и Дитрих сказал:

— Митья, ми приехаль погулять. Ошень паршивый настроений. Веди в дом, шнапс давай!

— Слушаюсь, господа офицеры! Милости прошу к нашему шалашу! — угодливо склонился Клык, а сам Васечке отрывисто бросил: — Ну-ка, быстренько сваргань чего-нибудь.

Через некоторое время двое немцев и двое полицаев сидели в хате за столом и напропалую пили крепучий самогон. Немцы пили самогон маленькими дозами, но пьянели быстрее, чем русские. Васечка, которого тоже заставили выпивать, вскоре отчаянно захмелел и то и дело вскакивал, пьяно выкрикивая: «Хайль Гитлер!». Клык явно не одобрял поведения своего помощника и яростно сверлил его единственным глазом, украдкой сильно толкал под столом ногой и всё время усаживал не в меру распетушившегося юнца. Но тому в это время всё было до лампочки.

Ни слова не говоривший по-русски оберштурмбанфюрер презрительно улыбался и покровительственно похлопывал Васечку по спине, а затем он наклонился к Дитриху и что— то начал ему говорить. Тот согласно кивал головой, потом обратился к полицаям.

— Господин Хорст имейт желаний слюшать песня! — сказал он. — Все должни… как это?… петь!

— Петь так петь, — согласился Клык, — нам к этому не привыкать. Ну, помощничек мой славный, чего мы господам офицерам споём?

Васечка икнул, поднял руку, как дирижёр, и промямлил:

— А чего хотите! Я все песни знаю… «Взвейтесь кострами…»? Запросто…

— «Катьюша»! — подсказал Дитрих. — «Катьюша» пойте! — и скомандовал: — Айн! Цвай! Драй!..

Расцветали яблони и груши.

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

Выходила на берег крутой.

Клык и Васечка, взбодрённые зверски крепким самогоном, орали, как оглашённые. Старались! Но — напрасно: немцам их пение не нравилось, и они брезгливо морщились.

— Найн! Найн! — поднял руку унтерштурмфюрер. — Где музикальность? У вас — как это по-рюсски? — медведь наступиль на ухо…

Дитрих склонился к Хорсту и начал ему что-то доказывать: тот слушал, улыбался слегка и несогласно покачивал головой. И тогда Дитрих взглянул на полицаев.

— В хуторе есть красивый женьщин? — спросил он.

Клык подумал немного и сказал:

— Найдём, господин унтерштурмфюрер, поищем. Есть тут одна бабёнка знойная, Верцей зовут, Хомяковой. Кла-а-асс!..

Васечка вытаращил было глаза на Клыка, но тот негромко процедил сквозь зубы:

— Цыц, падло! Убью!

— Карашо! Карашо! — расплылся в улыбке немец. — Митья, веди меня к женьщин. Бистро, бистро!

— Айн момент, господин офицер! — ответил Клык. — Скажите, а господин оберштурмбанфюрер тоже идёт с нами?

— Найн! — засмеялся Дитрих. — Господин Хорст сказаль, что он имейт такой возраст, когда сделаль женьщин предложений и очень боится услышать от неё положительный ответ. Господин Хорст желайт отдих.

Верца Хомякова была во дворе, когда пьяная процессия остановилась у её избы. Дитрих, увидев её, сразу же восхищённо зацокал языком:

— Хороший русский баба! Гут! Гут!

Верца испугалась не всей этой пьяной процессии, она испугалась Клыка. Скрытым в глубине души шестым чувством она поняла, что одноглазый полицай зашёл к ней неспроста. Она сразу же вспомнила тот день, когда этот человеческий отброс нахально и безбоязненно насиловал её, как она потом с трудом и отвращением долго отмывалась ото всего того, что этот одноглазый циклоп оставил на её теле, на её одежде. И тело и одежду она отмыла, но как вот душу отмыть? Чем? И отмоется ли она когда-нибудь вообще?

— Чего уставилась? — сально ухмыльнулся Митька, пьяно икнув, и от его голоса Верца вздрогнула. — Принимай гостей, приглашай в хату!

Верца стояла, как вкопанная, невидяще смотря мимо «гостей»; она в эти минуты словно закаменела и даже не очнулась тогда, когда Клык, что-то говоря, взял её за руку, а потом, плюнув ей под ноги, сам направился в дверь хаты. Верца очнулась от этой необычной закаменелости лишь тогда, когда её грубо обхватил за талию и небрежно, словно вещь, поволок к сараю эсэсовец. Она очнулась, дико закричала и начала руками из всех сил бить и царапать холёную физиономию фашиста.

Немец что-то злобно забормотал по-своему, не совсем удачно уворачиваясь от рук Хомяковой, но тут же споткнулся о какое-то бревно и, вместе с Верцей, упал на землю. Митька Клык яростно, словно коршун, бросился на помощь Дитриху. И тогда Верца крикнула: