Июльский ад - [21]

Итак, Валентин, проигнорировав вопрос Зенина, демонстративно отвернулся. Василий же, на полном серьёзе, сказал, что курева у него нет. Соврал, однако. А Владимир, по доброте души своей, неторопливо полез за кисетом.

— Травись, товарищ Никанор, — сказал он, — такой гадости мне для друга вовсе не жалко.

Зенин закурил, благодарно — насмешливо кивнул головой, ловко пустил дым через нос, задумчиво огляделся вокруг. Танки… Танки… Танки… И люди… Солдаты… Василий перехватил взгляд капитана.

— Что, Никанор, любуешься? — спросил он и, не дожидаясь, что скажет Никанор, сам же себе ответил. — А чего ж не любоваться!.. Глянь-ко, какую силищу сюда нагнали! Мать честная!.. Враз немцы лапы кверху поднимут…

Зенин скептически улыбнулся,

— Храбрый ты, Василий, а дурень… Ты слышал что-нибудь о новой боевой технике немцев?

— Что ты имеешь в виду, капитан?

— Как что? Ты тут под дурака не шарь, Вася!.. А танки Т-V и T-VI?! Что ты о них скажешь?

Василий нахмурил брови:

— Ты имеешь в виду «пантеру» и «тигра»?

— Вообще-то я на глупые вопросы не отвечаю, но сейчас скажу. Вот именно: эти «тигры», да в придачу к ним самоходные орудия «фердинанд», имеют к вашему сведению, сильнейшую лобовую броню. У наших «тридцатьчетвёрок» броня значительно слабее. Так что, разлюбезный мой лейтенант Вася, может быть, и нам ещё придётся лапки кверху тянуть! Под команду «Хенде хох!»…

— Ну да! Ты ещё и самолёты немецкие вспомни — «Фокке-Вульф-190 А» и «Хеншель-129», которые, если верить слухам, сильное пушечное и пулемётное вооружение имеют…

— Зачем юродствовать, Котляков? Самолёты нас, слава Богу, поскольку-постольку касаются, а я о танках речь веду: согласись, что всё-таки слабее наши танки против германских… Слышал ведь, как пострадала от «тигров» да «пантер» первая танковая армия Катукова?

— Наши танки манёвреннее! — упрямо сжал губы Василий. — Манёвр в битве большую роль играет! Сам знаешь… Так что, благодаря манёвру, лобовую броню можно обойти, в бок, понимаешь, — в бок надо бить немца. И заполыхают они— как миленькие!

— Я ещё раз повторяю, Василии: храбрый ты, а дурень. На наших танках семидесятишестимиллиметровые пушки приспособлены, а у немцев — восьмидесятивосьмимиллиметровые. Мощнее? Разумеется, мощнее…

— Ну и чёрт с ними!.. Зато больше радости будет, когда более сильного укокошишь… — Василий обернулся к Владимиру. — Дай-ка, братан, я докурю.

— Какие-то у тебя, Зенин, панические высказывания просачиваются! — не выдержал Валентин. — В плен сдаваться надумал, или как?

Зенин резко повернулся к Валентину, и глаза его зло сверкнули.

— Ты что?… Я — в плен?… Неужели?… Неужели ты так думаешь?… Ты…

Он на какой-то миг замолчал, подбирая более оскорбительное, сразу же морально разящее наповал слово, но тут вдруг неподалёку резанул барабанные перепонки чей-то тревожный, раздирающий душу крик:

— Воздух!.. Воздух!..

Это короткое слово мгновенно услышали всё, и оно пошло перекатываться и громыхать, но теперь уже с разными интонациями, над всеми сосредоточенными в Миллерово — гружёными ещё и разгруженными уже — эшелонами; это короткое слово громыхало и перекатывалось стремительно из одного конца станции в другой. И тотчас, стремясь забить, заглушить такое зловещее на войне слово «Воздух!» и, наоборот, такое необходимое и жизненно важное это же самое слово в повседневной жизни, пространство железнодорожной станции напрочь пронзили отрывистые выкрики команд офицеров и сержантов.

— Всем в укрытия!.. Рассредоточиться!..

И люди в серых шинелях, до этого деловито суетящиеся и снующие там и сям, стремительно побежали прочь от беззащитных эшелонов, залегая, прикрыв головы руками, за насыпью, за далёким и по-зимнему голым кустарником, в лощинах на тёмном мартовском снегу. А к станции уже вплотную с большущей скоростью приближался зловещий гул самолётов, которых многие ещё не видели, но уже всем телом, каждой клеточкой своего мозга ощущали где-то прямо над собой, и им, солдатам и офицерам, казалось, что нет никакого прикрытия от них, что нет никакого спасения от внезапного набега небесных стервятников.

И вот самолёты с чёрными крестами на фюзеляжах вынырнули из-за горизонта и как-то очень уж быстро очутились над злополучным и вконец растерянным Миллерово. «Юнкерсы» умело и привычно выстроились в огромную карусель, и она, зловеще завывая, закружилась в диком воздушном хороводе над станцией, над замершими в ужасе эшелонами с техникой, над танками, уже благополучно сошедшими с платформ, над людьми-солдатиками, тщетно зарывавшимися в ненадёжный мартовский снег и молящими Бога, в которого за минуту до этого мало кто верил, о спасении, о том, чтобы смерть с чистых небес проскочила сегодня, сейчас далёкой-предалекой стороной.

Капитан Зенин, повинуясь не столько команде «Всем в укрытия!», сколько животному инстинкту самосохранения, дико скакнул в сторону и запрыгнул в старую воронку от бомбы. С ним рядом залёг, впьявился цепко, как клещ, в землю Валентин. Василии и Владимир нырнули под днище своего танка. Заряжающий их экипажа младший сержант Каблучок, выпрыгнул из люка, растерянно заметался из стороны в сторону, не зная, что же ему предпринять — то ли под танк заскочить, то ли подальше от него держаться? И так ты мишень для самолёта, и эдак…