Иветта - [19]

Но маркиза не умела страдать длительно, она потихоньку поднялась и шепнула чуть слышно:

— Перестань, малютка, такова жизнь, ничего не поделаешь. И ничего уж теперь не изменишь. Приходится мириться с ней.

Иветта плакала по-прежнему. Она не могла еще собраться с мыслями и успокоиться, — слишком жесток и неожидан был удар.

— Послушай меня, встань и пойдем завтракать, чтобы никто не заметил, уговаривала ее мать.

Девушка не могла говорить, она только отрицательно качала головой; наконец, она произнесла медленно, сквозь слезы:

— Нет, мама, я тебе все сказала и решения своего не переменю. Я не выйду из комнаты, пока они не уедут. Я не хочу никогда, никогда больше видеть никого из этих людей. Если они явятся еще, я… я… ты больше не увидишь меня.

Маркиза вытерла глаза и, утомленная избытком переживаний, прошептала:

— Ну прошу тебя: одумайся, будь умницей.

Но, помолчав минуту, прибавила:

— Да, пожалуй, тебе лучше спокойно полежать все утро. Я зайду к тебе днем.

Она поцеловала Иветту в лоб и поспешила к себе одеваться, вполне успокоившись.

Как только мать ушла, Иветта встала, заперла дверь, чтобы остаться одной, совсем одной, и принялась размышлять.

Часов в одиннадцать постучалась горничная и спросила через дверь:

— Маркиза приказала узнать: не нужно ли вам чего-нибудь, мадмуазель, и что вам угодно к завтраку?

Иветта ответила:

— Мне не хочется есть. Я прошу только не беспокоить меня.

Она не поднялась с постели, словно тяжелобольная.

Часа в три в дверь снова постучались. Она спросила;

— Кто там?

В ответ послышался голос матери:

— Это я, душенька, я пришла проведать тебя.

Иветта колебалась. Как быть? Она отперла и легла снова.

Маркиза подошла к постели и вполголоса, как у выздоравливающей, спросила:

— Ну что, лучше тебе? Не скушаешь ли яйцо?

— Нет, спасибо, я ничего не хочу.

Мать села подле кровати. Долгое время обе молчали. Наконец, видя, что дочь лежит неподвижно, вытянув руки поверх одеяла, маркиза спросила:

— Ты не собираешься встать?

— Я скоро встану, — ответила Иветта.

Затем произнесла раздельно и торжественно:

— Я много думала, мама, и вот... вот мое решение. Прошлого не изменишь, не надо о нем говорить. Но будущее должно быть другим… иначе… иначе я знаю, что мне делать. А теперь довольно об этом.

Маркиза, считавшая, что объяснение закончено, начала раздражаться. Это уж слишком. Такой великовозрастной дуре давно бы пора все понять. Однако она ничего не ответила и только повторила:

— Ты встанешь?

— Да, сейчас.

Тогда мать принялась прислуживать ей, подала чулки, корсет, юбки; затем поцеловала ее.

— Хочешь пройтись перед обедом?

— Хорошо, мама.

И они пошли погулять по берегу, разговаривая только на самые обыденные темы.

IV

На другой день Иветта с утра отправилась одна посидеть там, где Сервиньи читал ей о муравьях.

«Не уйду, пока не приму окончательного решения», — твердила она про себя.

Перед ней, у ног ее, струилась вода, бурливая вода проточного рукава реки, полного пучин и водоворотов, которые мчались мимо в беззвучном беге, образуя глубокие воронки.

Она уже со всех сторон обсудила положение и все возможные выходы из него.

Как ей быть, если мать не выполнит до конца поставленных условий, не порвет со своей жизнью, обществом и всем прочим и не укроется вместе с нею в каких-нибудь далеких краях? Тогда она, Иветта, должна уехать… бежать одна. Но куда? Чем она будет жить?

Трудом? Каким? К кому она обратится за работой? Кстати, унылая, убогая жизнь работниц, девушек из народа, казалась ей немного унизительной, недостойной ее. Она подумала было сделаться гувернанткой, как юные героини романов, а потом пленить сердце хозяйского сына и стать его женой. Но для этого надо быть знатного рода, чтобы гордо ответить взбешенному отцу, когда он будет укорять ее в обольщении сына:

— Меня зовут Иветта Обарди.

Но гордиться своим именем она не могла. Да и способ этот был избитый и пошлый.

И монастырь не лучше. К тому же она не чувствовала ни малейшего призвания к монашеской жизни, благочестие находило на нее случайно и порывами. Нельзя надеяться, чтобы кто-нибудь женился на ней, на той, кем она была. Никакой помощи не могла она принять от мужчины и не видела ни выхода, ни верного средства спасения.

И потом она хотела совершить что-то смелое, поистине большое, поистине значительное, достойное подражания; и она избрала смерть.

Она решилась на это внезапно и спокойно, как на путешествие, не вдумавшись, не представляя себе смерти, не понимая, что это сон без пробуждения, уход без возврата, прощание навеки с землей и жизнью.

Со всем легкомыслием юного и восторженного существа она тотчас ухватилась за эту крайнюю меру. И стала обдумывать, как осуществить ее. Но все способы казались ей мучительными и неверными, к тому же вынуждали к насильственному действию, которое претило ей.

Она сразу же отвергла кинжал и пистолет, которые требуют опытной и твердой руки, а иначе могут только ранить, искалечить или изуродовать; отвергла вульгарную веревку, способ самоубийства для бедняков, смешной и некрасивый, а также и воду, потому что умела плавать. Оставался только яд, но какой? Почти все они причиняют страдания и вызывают рвоту. А ей не хотелось страдать, не хотелось, чтобы ее рвало. Тут она подумала о хлороформе, потому что прочла в хронике происшествий, как одна молодая женщина покончила с собой таким способом.