Ивановы годы. Иваново детство - [18]
Учитывая разноголосицу, пожалуй, рискну довериться Горсею, редкостному вруну при передаче слухов о том, чего сам не видел, но сухо–корректному, когда речь заходит о том, чем был свидетелем. Он, вхожий в семью Старицких и до её разгрома, и после, крайне аккуратно сообщает, что князь все-таки повидался с царем и ушел, а на следующий день его уже хоронили. То есть, либо таки угостили отравой, либо отравился сам (что вряд ли, поскольку самоубийство грех, а князя к тому же хоронили с почестями, но, с другой стороны, и исключать нельзя, а пышные похороны Иван мог устроить и для того, чтобы не порочить память кузена).
При этом об убиении чад и домочадцев — ни слова. Горсей крутился при дворе, и не, видимо, не позволил себе заживо хоронить людей, с которыми ежедневно здоровался. Ведь не секрет же: единственный сын князя Владимира, Василий, в 1573–м получил обратно отцовский удел (будь он мертв, сие вряд ли бы могло случиться), а дочь Старицкого, Мария, спустя несколько месяцев после смерти отца и бабки, как известно, вышла замуж за герцога Магнуса, «короля Ливонии». Да младшая ее сестра тоже была жива, скончавшись уже при Годунове.
То есть, семью, скорее всего, не тронули. Хотя, — могу допустить, — не исключено, что вместе с князем все же устранили его вторую супругу, кузину Курбского, и если так, то причина ясна. А подводя черту, отмечу одно. Иван, — надеюсь, вы уже обратили внимание, — «очень долго карал невинных; а виновный, действительно виновный, стоял перед тираном: тот, кто в противность закону хотел быть на троне, не слушался болящего царя, радовался мыслию об его скорой смерти, подкупал вельмож и воинов на измену — князь Владимир Андреевич». Это говорит никто иной, как Карамзин, и у меня на сей раз нет оснований не согласиться.
И наконец, поход на Новгород.
Тот самый, давший едва ли не главный массив поводов любителям похныкать о «тиране, самодуре, психопате и деспоте». В декабре 1569 года Иван выступает на север, подняв по тревоге весь опричный корпус. Но и только. А это само по себе кое о чем говорит. Потому что ни о каких традиционно поминаемых «15 тысячах» сабель речи быть не может: беллетристика беллетристикой, но документы свидетельствуют, что общий людской потенциал Опричнины не превышал 6000 человек, причем в царской гвардии числилось пять сотен, а исполчив всех, можно было получить еще максимум тысячу. То есть, максимум 1500 (с чем вполне согласен и Валишевский, полагающий, что эта цифра выросла вдесятеро исключительно по принципу «слухами земля полнится«). Иными словами, на второй по величине (до 30 тысяч населения) русский город Иван шел с силами, ничего не способными сделать, если очень сложный город решит сопротивляться, и следовательно, зная, что городские низы (как и ранее случалось) не поддержат элиту и ее планы. Настроен царь, учитывая все, что уже случилось, был крайне решительно, и сюжет с Филиппом, повидаться с которым ему так и не удалось, едва ли изменил его позицию в сторону гуманизма и толерантности.
И тем не менее.
Уже не раз сказано, — а я всего лишь повторяю, — что источники, из которых хулители Ивана черпают «неопровержимые доказательства», мягко говоря, далеки от объективности. Да, в общем, и от фактов. Курбский знал о событиях только по слухам и раздувал стократно. Таубе и Крузе во время «погрома» находились далеко от места событий, аж на Волге, так что, если что-то и знали, то с чужих слов, а кроме того, вся писанина их подчинена единственной цели: доказать иноземным дворам, что Россия уничтожена, обескровлена и беззащитна перед европейской интервенцией. Якоб Ульфельт, побывавший в России много позже, честно признается, что «сам во все это не верит, но не может не передать сведения, услышанные там от жителей». А что касается основного, решительно всеми используемого источника, — «Повести о разгроме Новгорода Иваном Грозным», — так она, и это признано всеми исследователями, писана уцелевшими представителями «допогромной» элиты, для которых «весь Новгород» означало исключительно «высшее общество», а к тому же еще многажды редактировалась в сугубо «обвинительном» ключе, с добавлением «солененького».
Отсюда и дичь.
И массовые утопления с доставкой приговоренных к мосту «за четверть пути от Городища», притом что топить было как раз в новгородских традициях (москвичи все больше рубили).
И странное плавание на лодках в январе, когда Волхов покрыт толстым слоем льда, заставляющее современных исследователей страдать («лед, очевидно, пришлось специально разбивать», гы…).
И вода, которая, вытесненная горами и горами трупов, «разлилась» (в январе, ага) «по зеленеющим лугам и плодородным полям».
И «знаменитай рекаВолга, запруженная мертвыми телами так, что окрасилась кровью и остановилась у мостов».
И много чего еще, резко противоречащего показаниям Генриха Штадена, единственного очевидца:
«Целых шесть недель: длились ужас и несчастье в этом городе! Все лавки и палатки, в которых можно было предполагать {наличность} денег или товару, были опечатаны. Великий князь неизменно каждый день лично бывал в застенке (Peinhofe oder Haus). Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали. Затем были казнены все пленные иноземцы; большую часть их составляли поляки с их женами и детьми и те из русских, которые поженились на чужой стороне. Были снесены все высокие постройки; было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна. Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек. Некоторые из земских переодевались опричниками и причиняли великий вред и озорство; таких выслеживали и убивал
