Утром, отправив Вовку с уловом домой, Иван сходил в диспетчерскую, но там велели ждать: должен был прийти художник. Иван вернулся на катер, надел праздничный костюм и пошел к директору.
- У Юрия Ивановича оперативка, - сказала секретарша.
Иван потоптался, хотел было уйти, но тут из кабинета выглянул директор, отдал секретарше какие-то бумажки, спросил:
- Вы ко мне?
- К вам, - сказал Иван. - Я насчет Никифорова.
- Да, да. - Директор вздохнул. - Большое несчастье, Иван Трофимыч. Проходите.
- Ссуду он брал, когда строился, - еще на ходу начал Иван.
- Сколько, не знаете?
- Да тыщи две, наверно. На десять лет, что ли.
- Так. - Директор сделал пометку на календаре. - В постройкоме?
По одному, по двое собирались на оперативку производственники: начальники участков, мастера, снабженцы. Здоровались с директором, с Иваном, рассаживались вдоль длинного стола, шептались, шуршали газетами. Иван умолкал, потом начинал рассказ снова, сбивался, но все-таки изложил главное: как бы скостить с Никифорова долг.
- Это возможно? - спросил Федоров у главбуха.
- В принципе есть один ход: взять на себя задолженность за счет месткома вашего фонда, премиальных.
- Подработайте. - Федоров опять записал что-то на перекидном календаре. - И скажите Пронину насчет подарков семье.
От директора Иван пошел в бухгалтерию, получил премиальные на экипаж. Настроение у него было почти праздничное, и он тут же решил, что и он и Еленка должны отдать свои премии Федору.
Когда он вернулся на катер, художник уже кончил подкрашивать бортовые надписи. Иван полюбовался новым названием "Волгарь", выведенным на носу и на семи ведрах, стоявших на крыше рубки, - по букве на каждом ведре. Теперь художник выписывал это слово на спасательных кругах. Он пожал Ивану руку и молча протянул свернутые в трубку листы:
- На память.
Иван развернул: это были портреты команды, еще вчера висевшие возле конторы. Скуластые лица сурово глядели вдаль.
Потом они с помощником спустились в моторное отделение и долго возились, регулируя двигатель. Закончив, отогнали катер к затопленной барже и пошли в столовую, потому что Еленка уехала со стариками покупать долгожданную телку.
В столовой было шумно. Потолкавшись в очереди, долго блуждали с подносами, выискивая свободный столик.
- Иван Трофимыч! А Иван Трофимыч!…
Из угла махал незаметный морщинистый мужичонка неопределенного возраста, одетый в старенькую рубаху, аккуратно застегнутую до самого горла. У ног его лежал ватник, в швы которого навеки въелась древесная пыль, и большой ящик с плотницким инструментом.
- Здорово, Михалыч, - сказал Иван, подходя. - Что-то давно не виделись.
- На запани работал, - очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. - Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.
Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.
- Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?
- Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.
Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.
- Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? - спросил Иван, садясь. - Козу-то Машку продали они.
- Стало быть, сенцо понадобится, - понизив голос, сказал Михалыч. - А понадобится - так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!
- Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.
- Тебе, Трофимыч, всегда - с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.
- Вот и столковались! - улыбнулся Иван, пожимая Михалычу руку. - Жене поклон, Михалыч. Заходи.
Михалыч ушел, волоча тяжелый ящик. К этому времени стол освободился, Сергей расставил тарелки и отнес поднос к раздатке.
- Смешной мужик, - сказал он, воротясь.
- Тихий, - улыбнулся Иван. - Тихий да невезучий - горемыка, словом. А плотник - золотые руки. Прямо артист.
- Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?
- Нет, - сказал Иван. - Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он - заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.
- Ты все и провернул?
- Ну, при чем я? Работяги…
- Здоров, Бурлаков!
К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.
- Дерьмо. Воруют, поди, гады! - Он вдруг подмигнул Сергею. - Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.
Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.
- Ну, как там Никифоров? - спросил Степаныч. - Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве - значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?
- Не знаю, может, и верно, - сказал Иван.
- Суд - милое дело. Никто не отвертится.
