Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [33]

— Долго искать будут, годов девять. А мы тем временем окрепнем, отобьемся, а то и откупимся. Жадны они, антихристовы слуги.

— Данила Викулов дорожку нам торил. Святой человек.

— Стало быть, путь наш в Выговскую пустынь?

— Так оно, так. Тамо нас не достанут.

Скрипел снег под полозьями, глубоки следы, заметить бы их…

— Вьюга заметет и следа не оставит. Она — искусница.

— Вот и место наше, погостное. Река Выг. А сливается с нею речка помельче — Сосновка. Вот тут и станем.

Топоры да пилы — вот и вся снасть. Рубили, валили, разделывали на бревна. Мужики рукастые, дело идет споро.

Неказисты избенки-землянки, первыми приютившие переселенцев, но тепло держат. Поленницы словно крепостные стены растут, обступая избенки, продвигаясь к ним все ближе и ближе.

Поп-расстрига Геронтий ворчит.

— Ишь, куда загнал проклятущий Никон! На край света.

— Э, до края, дед, еще далеко. Край — у Белого моря.

— Двинулись, православные, в заповедные леса двинулись, — бормочет Геронтий. — Самопал бы хучь один.

— На медведя с рогатиной пойдем. Обложим логово да выманим хозяина.

— Обживемся! Худа не будет.

Потеснили снежные сугробы к краям. Все дальше и дальше от жилья подавалась снежная стена. Кто-то догадался полить ее водой.

— Вот-те крепость. Неодолима. Словно Соловки.

— Это сколь же народу в леса подалось? — удивляется поп Геронтий.

— За старую, истинную веру животы положим, — отзывается его сын Василий.

— Отрядим охотников в монастырь. Глядишь, потребным разживемся — пищалями да пушчонками…

— Кой толк тебе в пушчонках? Лопат бы железных. Грабель, серпов, кос. Всего поболе, покамест мы тут свое железо выплавим.

Скликали охотников пробраться в монастырь. Набралось восемь мужиков. Знали: монастырь в осаде. Обложен он стрельцами вкруговую. Удушить хотят голодом.

— Тайные тропы знаем. Стрелецким головам они неведомы.

— От Степана Тимофеевича Разина людишки прибрели. Мол, стойте крепко за старую веру, а мы Волгу подымем. Ужо подняли, бояр вешают. Посадские, сказывают, поднялись. Никониан в храмы божьи не допущают, побивают тех, кто щепотью крестится.

— Дивное дело, — рассуждал Геронтий. — Один человек всю Расею на дыбки поднял.

— Царь-государь на сие богопротивное дело его благословил.

— Все едино. Хучь бы и все бояры, все приказные. Русь она во-он какая!

— Государь-батюшка в том невиновен: Никон его антихристовыми чарами опутал. Монахи-гречане тож заодно.

— Сказывали, будто православная вера от гречан пошла. Из Царя-града ее на Русь привезли.

— Э-э, да когда это было! Уж костей от тех первоугодников не осталось — истлели. Тамо по-своему молились, по-гречански, обряд у них иной был.

— А ты отколь знаешь?

— Старые люди сказывали. И в книгах священных про то прописано.

Горячо говорили, набиваясь в одну из изб — моленную. Была она попросторней и с тщанием рублена. Что там, за лесами, за реками, за озерами? Приходили вести, что власть жестоко карает противников никониан.

Неужто можно казнить за то, что по-старому двоеперстием осеняешь себя? За истинную веру?

— Никон-то более не патриарх. Стало быть, и законы его надобно отменить.

— Неужто свергли?

— Соборно. Вселенские патриархи судили и приговорили.

— За что ж мы все страдаем? За что покинули родные места, могилы заветные? Порушили все устройство жизни за что?!

В самом деле — за что? Никон низвергнут, осужден, сослан на покаяние. Вот бы поворотить все по-старому, перестать мутить народ. Пусть молятся кто как хочет: кто по старому, кто по-новому. Провозгласить замирение на святой Руси. Тогда и бунтовать перестанут. И войско отзовут. И зачернят слово «расколоучитель».

Неужто великому государю все это невдомек?! Ведь так просто. Нет, не хотят, видно, поворотить. Кто-то там округ царя за Никона. Греки? Бояре? Служилые?

Трудно, ох трудно понять, кто разжигал смуту. Горит она адским пламенем. Кто почитает то пламя адским, а кто райским. Целыми моленными церквами, с детьми и старцами, свершали огненное восхождение.

Староверы захватили Палеостровский монастырь и держались там. А когда стрельцы пробились сквозь степу, то увидели дивное.

Храм пылал, веселые огоньки пробивались сквозь крышу притвора, сквозь куполки. А изнутри доносилось пение вперемешку с криками. Когда буйное пламя вырвалось наружу, стрельцы со страхом и трепетом увидели, как из церковной главы поднялся отец Игнатий с простертым крестом в белой ризе и великой светлости и стал воздыматься в небо, а за ним седые старцы тож в ризах, и народ, множество народу в белом с простертыми руками возносилось в небо. А потом, когда прошел последний ряд, небесные врата закрылись, и церковь догорела. Груда мерных углей, источавших синие адские огоньки, лежала там, где был святой храм.

Огненное восхождение запылало по всей Олонецкой земле, по берегам великих озер — Ладожского и Онежского, в дремучих Керженских лесах. Деревянные храмы горели, словно огромные свечи. Вместе с молящимися.

А Никон-то, антихрист, расстрига, глядит и радуется: православные за старую веру горят. И на тыщи верст горелой человечиной смердит.

Страшно!

Кипела, бурлила Русь. Смутьянство разлилось по ее просторам. И все Никон. Кабы не властный его характер, кабы не странная власть, кою возымел он над царем Алексеем, власть демонская, заморочная, утихомирились бы православные. А тут вона куда завело!