Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [132]

— Ох, много их, всех не упомнить. И каждого выдают за истинного, каждому приписывают свои законы. Пророк Мухаммед, коего европейцы ошибочно наименовали Магометом, сказал: «Аллах велик и истина в устах его». Будто бы он самолично слышал слова Аллаха. Нет, я убежден: Бог не доверяет свои истины простым смертным, даже избранникам своим. Он недосягаем для них. Он выше их, выше всей нашей человеческой суеты. Он вообще перестал вмешиваться в человеческие дела, рассудив: пусть их, хватит того, что я создал, а до остального мне дела нет.

Князь глядел на Спафария широко раскрытыми глазами. Как видно, сказанное им показалось ему неожиданным и необычным. Он некоторое время осмысливал его слова и наконец произнес:

— А ведь то, что ты говоришь, есть богохульство. Но оно мне по нраву. Я нахожу в этом некую здравость. В самом деле, миллионы, миллиарды молящихся обращают к Господу, ко Вседержителю свои просьбы. Как справиться, как ублаготворить всех? Он один, и его небесное воинство малочисленно.

Да и святых, кои могут вмешаться в жизнь молитвенников, от силы две-три сотни. Как же быть? И он, должно быть, изрек: оставьте людей в покое. Пусть сами разбираются. Да, видно, ты прав. С него достаточно того, что он сотворил небо и землю и все сущее на ней…

— И человека по своему образу и подобию, — подхватил Спафарий.

— Так стоит ли возносить молитвы? Надеяться, что Бог исполнит просьбы? Вот ты обращался к нему и к угодникам его с молитвою о чем-то. И что, ублаготворили тебя?

— Пожалуй, нет, — не очень уверенно ответил Спафарий. — Я сам старался повернуть дело так, чтобы оно удалось. Либо мне помогали благотворители. Но ты богохульствуешь, боярин.

— Мысль должна быть свободна, — ответствовал князь. — И иной раз можно и побогохульствовать — не все же ему внимать молитвам и сладким речам. Не разразит же он меня за это?

— Никак нет, не разразит. А ежели и разразят, то нехристи, но только упаси Господи от сего.

И оба рассмеялись.

— А ты, Спафарий, держишься Петровой партии, как мне донесли, — неожиданно произнес князь уже на биваке.

Они расположились по соседству с княжьим шатром у жарко пылавшего костра, на котором жарился воткнутый на вертел бараний бок. Ночь была ясная, звездная. Небо очистилось и было открыто до самого горизонта. Дневная жара, от которой изнемогали люди и кони, спала, откуда-то потянуло свежестью. В степи с настойчивой равномерностью скрипел коростель да мелодично перекликались перепела.

— Экая благостность, боярин, — заметил Спафарий вместо ответа. — Ночь-то какая! Тут бы не о партиях рассуждать, а слушать ее, внимать ее голосам, глядеть на звезды дивной чистоты и размышлять о вечном. А Петр?.. Прости меня, боярин, я в сем отроке вижу будущее России. Не в Иване ж оно…

Князь молчал, не отрывая взгляда от пламени. Оно его завораживало. Наконец он медленно отозвался:

— Может быть, может быть. Я и сам вижу, что иного у нас нет. Но как поворотить судьбу…

Да, он был судьбою привязан к царевне Софье. Им владела смутная надежда на брак с нею, и Спафарий знал это, как и многие в княжеском и царском окружении. Приказные судачили меж собою совершенно откровенно о том, что князь, их патрон, лелеет мысль короновать царевну и таким образом упрочить ее власть, равно и свою на течение государственных дел. И что некие стрелецкие начальники посвящены в этот план и, как приверженцы царевны, приуготовляют стрелецкую массу к новому возмущению в пользу Софьи, дабы настоять на ее короновании.

Но ведь это был бы полный абсурд. Князь, небось, понимает: при двух законных царях, один из которых достиг совершеннолетия, а другой вот-вот достигнет, короновать царевну — значило вызвать нечто вроде взрыва возмущенья. Более того, грядет год, а он, собственно, уже наступал, когда ей придется расстаться со званием правительницы, а стало быть, возвратиться в терем.

Князь был умен. Он все знал и даже наверняка все предвидел. Но, по его же слову, не мог поворотить судьбу. То был не только расчет, то были сердечные узы, которые были крепче всякого расчета.

Оба молчали. В отдалении темнели фигуры солдат княжеской стражи. Повар приблизился к костру и стал помешивать угли и поворачивать вертел. Аппетитно запахло жареным.

— Видать, спекся, — объявил он. — Прикажешь подать, боярин?

— Разделай да подай. На блюде, с лжицами. Да рушники не забудь, лохань с водицею для омовенья.

Неожиданно совсем близко послышалось тявканье шакала.

— Экой зверь бесстрашный, — усмехнулся князь. — Люди кругом, кони, огонь — ничего не боится.

— Запахло ему, — отозвался Николай. — Видно, голодный.

— Мало ему живности в степи. Птицы, суслики…

— Иных не достать — в норах. Иные сторожки.

— Костьми после нас поживится. А то и человечинкой. И как это он не учуял, где пожива? На побоище.

— Знать, без него управились воронье да зверье.

— Ишь, кони зафыркали, — заметил князь. — Негодуют.

— Чуют зверя…

Костер догорал. Сухо потрескивали головешки. Ночь дышала соленою влагой. Почти рядом было Гнилое море. Николай улегся на ворох соломы прямо под открытым небом. Да и что может быть лучше звездного неба над головой! Князь отправился в шатер.