Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [120]

И действительно, на следующий день Тиммерман привел к Петру низкорослого голландца с широкими баками и коротко подстриженной бородкой, с маленькими коричневыми глазками под мохнатыми бровями, с неизменной глиняной трубкою во рту. Он был сед и стар, но кряжист, как должно моряку.

Последовал нетерпеливый вопрос:

— Можно ль сей бот оснастить и спустить на Яузу?

— Отчего же нельзя? — степенно ответил Брант. — Я его узнаю: это мой дединовский крестник. Надо отобрать лесину на мачту и полотна на парус. Да просмолить изрядно сам бот: он рассыхается.

Бот лежал на боку, немощный, щелястый, со следами краски, смытой временем и дождями. Петр обошел его кругом — в который раз, — и, поднатужившись, перевалил на другой бок. Та же картина.

— Стало быть, он не английский?

— Имя у него английское, а сам он из русского дерева русскими же плотниками сколочен, — отвечал Брант.

— Завтра… К завтрему все доставят: и лесину на мачту, и полотно. Завтра же оснастим и спустим на воду.

— Зачем торопиться? — спокойно ответил Брант. — А просмолить? Если таким спустить его в реку, он наберет воды и потонет.

— Терпенья нету, — откровенно признался Петр. — Охота пуще неволи. Все едино — заутра доведем его до кондиций.

Яуза речка неширокая и течет неторопливо. Кто ее знает; что за имя такое — Яуза? Кто ее так окрестил — нехристь какой-то, небось. В час пополудни закончили оснастку, просмолили. Бока стали блестеть, почти как зеркальные. И весь бот словно бы приосанился и посолиднел. Вскоре явился Брант, попыхивая трубкой. Поглядел на работу и сказал:

— Хорошо. Пусть сохнет. До завтра.

— Как до завтра, — разочарованно протянул Петр. — Нету мочи ждать.

— Смола должна пропитать доски, — невозмутимо заметил Брант. — Может, еще и к завтрашнему дню не поспеет. Поглядим. А пока давай-ка выкроим парус.

Спустили наконец бот на воду. Подняли парус. Треугольный. На другом берегу толпились зеваки, привлеченные невиданным зрелищем: молодой царь с иноземцем и двумя потешными собирается пуститься в плаванье, водрузив тряпицу на оглоблю.

Брант развернул парус, ловя ветер. Бот вздрогнул и резво пошел к другому берегу. Не успели они все опомниться, как он ткнулся носом в камыш.

Так повторялось несколько раз. Петр был разочарован: они не летели по воде, подобно чайке, как воображалось ему, а петляли меж берегов.

— Нет пространства для маневра, — заключил Брант. — Нужен простор, большая вода.

— Перевезем его в Измайлово, на Просяной пруд, — торопливо сказал Петр.

Его вело воображение. Он видел, как бот, подобно утице, лебедю, скользит по воде, и парус изогнут; словно богатырская грудь, а берег все дальше и дальше… Эвон, какая сила — ветер. Он вспомнил, как однажды в детстве зачарованно следил за большим пуховым перышком, которое ветер гнал по воде, будто кто-то невидимый под водою управлял его движеньем. Ветер преодолевал течение, ему было все нипочем. Правда, ловить его парусом было непросто. Но Брант помог ему выучиться. И вскоре Петр упоенно маневрировал на глади Просяного пруда.

Но и пруд оказался тесен. А желанье обратилось в страсть. Петр вспомнил некогда виденное Плещеево озеро под Переславлем. Вот где следует обосноваться! Вот где можно развернуться! Бот надобно перевезти туда. Он станет прообразом других суден, поболее. Руководить их постройкой будет Брант. Он сказал ему об этом. Голландец ответил по обыкновенью немногословно:

— Можно попробовать.

Что значит — попробовать?! Надо действовать. Нетерпенье охватило Петра. Но он тотчас споткнулся. Матушка. Она ни за что не отпустит его в Переславль. Она и так вся дрожит от боязни за него. Но что может случиться? Он наберет команду из потешных, тех, которые надежны и вдобавок мастеровиты. Они оберегут, они станут плотничать.

Но нет, все равно не отпустит. Померещутся разные страхи: потонет, звери нападут, Софьины стрельцы выследят… Вот ежели сказать, что в Троицу не молебствие, к угодниковым мощам. Матушка возлюбила Троицу. За ее мощными стенами никакой ворог не страшен. Решено: он отпросится к Троице.

Царица Наталья долго упорствовала. К Троице, не к Троице — все едино страшно отпускать от себя сына.

— Экой ты неуемной, Петруша! — урезонивала она его. — Не сидится тебе дома. Окрест разбойники свирепствуют, а на тебя угомону нету.

— С мною, матушка, мои потешные будут, пищали и протазаны с собою берем, от каких хошь разбойников отобьемся.

— Ох, Петруша, Петруша, изведешь ты мое материнское сердце, и так оно болит за тебя. Сколь много ворогов у нас, Нарышкиных, сколь коварны Софьины козни…

— Не покусится она, матушка, не посягнет на царя, не осмелится.

— Боюсь я ее, Петруша. А ну, как она прознает, что ты у Троицы, подошлет ко мне катов своих.

— Полно, матушка. Мои преображенцы тебя охранят. Стеною округ тебя станут, наподобие крепостной.

Улыбнулась царица Наталья против воли, а сын тотчас уловил улыбку ровно знак согласия. И обнял мать, поцеловал в голову, пахнувшую отчего-то мятой. Длинный, выше ее на голову, будто худой, узкоплечий, но жилистый, крепкий. В затеях-то своих воинских набрался силушки, слава Богу. На здоровье не жалуется. Не то что братец Иванушка, первый царь. Тот хоть и оженился, хоть на свет после многих годов дочь произвел, а все хил да немощен. Дурной.