Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [116]

Вася Татищев — занятный говорун. Все-то он знает, грамоте выучен основательно, много книг перечитал. Сказывает занятные истории, кои из книг вычитал. Про рыцарей разных и прекрасных дам. Рыцари эти, одетые во все железное, из любови к дамам пускаются в странствия и свершают подвиги для прославления сих дам. А иной-то раз и смертный бой принимают ради них, дам этих.

Дивится Прасковья:

— Сидели бы дома да любилися. Экие оглашенные, нешто им жить надоело? Да и дамы ихние хороши! Зачем отпущают тех рыцарей? Держали бы их при себе да тешились.

А сама подумала: был бы у меня муж крепкий да пригожий, как Вася Юшков, ни за что не отпустила бы никуда. Держала бы при себе да любилась бы с ним сколь можно долго. Ее-то царственный супруг иссяк. После первых-то месяцев любились часто, а ныне хорошо, ежели раз в неделю подкатится к ней под бочок, а более норовит к себе призвать.

Заглядывалась она на своих стольников. Хоть не вошли еще в возраст для любострастия, а уж в портах нечто шевелится. Особливо у Юшкова. Как заговорит она с ним голосом ласковым, так видит: закраснеется он, засмущается, а в портах дерг-дерг. Стало быть, уже чувствует, уже пробудился. Может, и в самом деле готов он для утех любовных, может; созрел прежде времени. Да уж какое прежде времени — пятнадцатый годок пошел. Вот бы испытать его…

Возмечталось царице, ночи стала худо спать. Все видит себя с Васенькой в постели. Как снимает она с него исподнее да поглаживает, да велит лечь так да эдак, как ее Иван спервоначалу обучал, да все ее веленья он исполняет покорно. А у него и впрям уже все настоящее, и пушок пробился. Все крепкое, молодое, неустанное.

И до того ей это в сердце запало, что стала она думать, как бы с Васенькой остаться наедине. Думала-думала да ничего не смогла придумать. Обложили ее кругом, как медведицу в берлоге, нету никуда свободного хода. Кругом на каждом шагу — глаза и уши, уши и глаза. Никакой нет свободы. Пленница!

А Вася, чует она, тоже горит-пылает; очей с нее не сводит. Известное дело: пробудилось в нем желанье, как раз об эту пору начинают мальчики в мужей обращаться. Ну как, как?! Довериться никому нельзя, даже ближней мамке. Прогнать всех прочь никак нельзя тоже.

Ну просто извелась вся, извелась, измучилась, а ничего придумать не может. Ну просто ничегошеньки! А мечтанья все пуще, совсем распалили. Может, думает она, и семя у него созрело. И тогда забрюхатеет она с его помощью. А отцом законным будет царь Иван. И тогда снимут наконец с нее подозренья, что неплодна она. А подозренья эти все крепнут. Царевна Софья, которая всем заправлять стала, глядит на нее сумнительно. А ну как решат постричь ее за неплодностью в монастырь, а Ивану приискать другую в царицы.

Такое, слышала она, бывало. Дед Ивана Михаил Федорович, первый царь из Романовых, тоже вот приглядел себе невесту, уж до сватанья дошло, до обрученья. А завистники взяли да оговорили цареву невесту: она-де порченая. И свадьба расстроилась. Да и с батюшкой Ивана, царем Алексеем, сказывают, тоже такое было. Сговорили было его, да вороги нашептали.

Совсем сна лишилась царица Прасковья, с лица спала. Озаботились круг нее: захворала царица либо сглазил ее кто-то. Стали ее допрашивать: не болезнь ли с нею какая приключилась? А бабка ведунья шепотом спрашивает: не присуха ли, госпожа царица? Как в воду глядела, а признаться нельзя, хоть бабка верная.

Дворец али терем — хуже тюрьмы. Вот ведь царица, а не может собою распорядиться. Женская доля — неволя. Вроде бы все есть у царицы, вроде бы она как сыр в масле катается. Но нету главного — любови.

Впервой почувствовала это Прасковьюшка. Стала молить свою небесную покровительницу Параскеву-Пятницу помочь, вразумить. Не помогает, не вразумляет. А более просить не у кого. Хочешь не хочешь, а вынуждена она блюсти библейскую заповедь: не прелюбодействуй. Жена да убоится мужа своего! Было, все было: убоялася, не прелюбодействовала и помыслить о том не могла. Но хоть муж высоко взлетел, выше некуда, и она с ним рядом, да что толку. Все бы теперь отдала за мил-дружка, за Васеньку. И греха не убоялась бы, а грех-то великий. Даже в помыслах.

Помышляла, замышляла, умышляла даже в молитвах. Кого только ни молила: Богородицу-Заступницу, Николу Угодника, ту ж Параскеву, о грехе прелюбодеяния просила. Не отозвались, но и не разразили! Нет, жива-здоровехонька. И о даровании чада молила. Такой же результат. Не слышат? Не внимают? Не доходит? Но и ведь о благом просила тож — о даровании плода. Все едино — не снисходят. А ведь уж четвертый год, как царь Иван царицу обсеменяет. Но не всходит то семя, хоть оно и царское. В ком из них порча? Ясное дело — не в ней. Но как показать это? Как доказать, что она детородна?! С Васенькой тож, пожалуй, не докажешь — молод еще, не в той поре. И все-таки… А вдруг!..

Поняла царица Прасковья: не по силам ей одной раскинуть сеть. Надобна помощница, сообщница верная, надежная да и ума затейливого. Кто бы это смог? Да ясное дело: одна бабка ведунья Агафья. Как бы половчей к ней приступить? Хотела царица схитрить и желание свое прямо не выказывать, но скоро поняла, что как ни таиться, все равно бабка все поймет.