Иван Сусанин - [73]
— Приказано пока ядер не расходовать. Надо перебираться через ров.
— Но моим доблестным пушкарям не перетащить пушки. Мы утонем в воде, — ответил ротмистр.
— Вишневецкий пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын, ограждающий пушки.
Вскоре ко рву привели полтысячи рабов; они тащили на руках огромные дощатые щиты. Русичи выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей. Невольники, оставляя на земле убитых и раненых, отпрянули; многие из них побросали щиты.
Ляхи встретили невольников копьями.
— На ров, пся крев! — бешено закричал начальник польских воинов и срубил саблей одному из рабов голову.
Рабы потерянно заметались: погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся на ров — попадут под пули московитов, повернут вспять — угодят под копья и сабли ляхов. Они жестоки и не пощадят ни единого раба; остается одно — идти ко рву и мостить его щитами, тогда кое-кто может уцелеть.
И невольники повернули на ров. Под градом пуль они бросились в воду и начали передвигать щиты. Они гибли десятками, но все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров; и тотчас к крепости хлынула лавина ляхов с длинными осадными лестницами.
— Бей иноверцев! — изменившимся, охрипшим голосом прокричал тысяцкий Третьяк Сеитов.
Со стен посыпались на ляхов бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.
Ляхи с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других воинов. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи ляхов, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены крепости и этой неистово орущей массе воинов, казалось, не было конца и края.
Но и ярость защитников крепости была великой. Сокрушая врагов, они кричали:
— Вот вам наши головы!
— А вот добыча!
— А то вам девки и женки на утеху!..
Внутри крепости кипела работа. Оружейники ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины. Жители же подтаскивали к помосту все новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей. Всё это затаскивалось на дощатый настил и обрушивалось на головы ляхов.
До сутеми продолжалась осада, но ни один поляк так и не смог оказаться на стенах крепости.
Утром Вишневецкий собрал совет шляхты[169].
— Мы полагали, что после взятия Полоцка, Великие Луки выбросят белые стяги. Однако этого не произошло. Первые же день осады показал, что московиты решили биться до последнего защитника крепости. Они как всегда отчаянны, но мы не можем себе позволить терять доблестных польских воинов. В городе нет ни одного замка, он состоит из деревянных домов. Мы не зря снабдили свое войско зажигательной смесью и огненными ядрами.
Холеное лицо Вишневецкого повернулось в сторону начальника пушкарского наряда.
— На тебя, ротмистр Оскоцкий, падает особая задача. Даю тебе три дня, чтобы все твои десять пушек, поставленные против главных ворот и западной стены, дотла выжгли город московитов.
— Я приложу все усилия, ясновельможный пан.
Великие Луки переживали тяжелые дни. Сказывались нехватка ратников, оружия и кормового запаса. Особенно досаждали городу вражеские пушки, снабженные зажигательными ядрами. На борьбу с пожарами доводилось отрывать многих ратников.
Третьяк Сеитов явился к воеводе Лопухину и заявил:
— Надлежит сотворить так, дабы пушки замолчали. Дозволь сделать вылазку, Степан Елизарыч?
Слова Сеитова привели воеводу в замешательство:
— Да ты в своем уме, тысяцкий? Какая к черту вылазка, когда в крепости острая нехватка ратников.
— Одной сотней управлюсь.
— Совсем умишком ослаб. У Батория тридцать шесть тысяч ляхов. Костей не соберешь. Да и как ты пушки выведешь из строя?
— Отыскался добрый пушкарь, воевода. Гаврилка Секирин. Дал разумный совет.
Гаврилка Секрин, неказистый пожилой мужичонка с шустрыми глазами и куцей опаленной бородой, на вопрос воеводы, степенно ответил:
— Два десятка лет в пушкарях хожу. Всего нагляделся и ко многому приноровился. Можно вражеские пушки заклепать.
— Но то дело хитрое.
Русские пушки были разные — малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две «трои», один «единорог» и «соловей» — мощные тяжелые пушки, стоявшие на катках и походных лафетах и стрелявшие ядрами и картечью.
— Ничего хитрого, воевода. Ступай к «соловью»[170]. Зри. Дыра наскрозь, то затравка. Заклепать ее — и пушка запал потеряет. Не палить ей боле, не рушить город.
— А чем заклепать, Гаврилка?
Пушкарь вытянул из ящика пук железных прутьев.
— Из таких мы протравки готовим, как раз сгодятся. Вдарь булыжником — и пушке царствие небесное.
— Толково, пушкарь, — одобрительно молвил воевода.
— Отойди маненько, Степан Елизарыч, — молвил Гаврилка и махнул рукой пушкарям.
А те, дабы не ударить в грязь лицом перед самим воеводой, вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. «Троя» и «единорог», изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули. Оба ядра в щепы разнесли одно из дощатых прикрытий польского наряда.
— Молодцом, ребятушки! — похвалил воевода и тотчас вздохнул: и пушек совсем мало и пороху кот наплакал. Когда Полоцку начал угрожать Баторий, то царским повелением было приказано: большую часть пушкарского наряда отправить полочанам.
