Иван Сусанин - [51]

В покои вошла старая мамка Никитишна. С рожденья она была приставлена к младенцу, да так привыкла к «дитятку», что отправилась вместе с ним в Ростов Великий.

Третьяк не хотел брать, но мамка в ноги повалилась:

— Не обижай свою мамку, дитятко. Куда ж тебе одному? Ни супружницы, ни родительского глаза, ни ключницы. Чужая-то тотчас обберет. За всем глаз да глаз. Обвыкла к тебе, голубок мой. Помру без тебя. Пожалей ты свою мамку!

Долго причитала, пока не вмешался отец:

— И впрямь, пожалей мамку, сын. В чужой город едешь. Хоть одна родная душа с тобой будет. А Никитишна — старушка толковая, за дворовыми приглядит.

— Добро, отец.

Так и привез с собой мамку Третьяк Федорович, хотя за дворовыми людьми было кому приглядеть: в хоромах поджидали воеводу дворецкий и ключник…

Никитишна глянула в лицо своего питомца (глаза еще зоркие) и всполошилась:

— Да что эко с тобой содеялось, голубь мой? Весь какой-то сумрачный, и от снеди отвернулся. Уж не прихворал ли, пронеси Господи!

— Да здоров я, Никтишна. Забот много.

— А ты не обременяй себя. Забота душеньку сушит. Надо заботы на слуг своих перекладывать. Зрела твоего подьячего, кой намедни к тебе приходил. Чрево-то семью аршинами не обхватишь. Эк раскормился! Вот на него все заботы и отпихивай. А то и еда не впрок. Сейчас я тебе горяченькой ушицы принесу. Похлебай — и затугу под лавку.

Никитишна ушла к поварам, а Сеитов, проведя ладонью по столешнику, сразу вспомнил необыкновенно красивую скатерть Полинки, принесенную в дар Иванке. Вот и повод! И вновь всё в Третьяке всколыхнулось.

Не успела мамка поставить на стол поднос с ушицей, как Сеитов молвил:

— Не обновить бы нам скатерть, Никитишна?

— Чем же эта плоха, голубь мой? Чистая, льняная.

— Перестала глаз радовать, Никитишна. Был я вчера в избе послужильца своего, так у него такую распрекрасную скатерть бранную увидел, что не в сказке сказать.

— Да откуда же у твоего слуги такая скатерть пригожая?

— На новоселье златошвейка Полинка подарила, что у Земского старосты в рукодельницах проживает. Схожу-ка я к Демьяну Курепе и закажу дивную скатерть.

Пестунья руками замахала:

— Не мужское это дело по таким пустякам к златошвейкам ходить. Сама хочу глянуть на изделья рукодельницы. Завтра же и соберусь. А то выдумал. Девке кланяться!

Сеитов и сам понял, что перегнул палку, однако без наставленья пестунью не оставил:

— Хорошенько к златошвейке приглядись. Не спеши, глянь и на другие изделия. Хоромы-то мои давно обновы требуют.

— Да что это на тебя нашло, голубь мой? Кажись, всюду у нас урядливо.

— Притерпелись, Никитишна. Покои, опять же скажу, должны глаз радовать, а даровитых рукодельниц у меня нет. Глянь на рушник. Незатейливый. Да таким рушником не лицо утирать, а ложки после трапезы. Срам! Непременно сходи к старосте, и коль его рукодельница вправду искусная мастерица, то к себе ее переманю.

— Схожу, схожу, а ты давай, голубок, на уху налегай.

Потом пестунья сидела в своей горенке и в толк не могла взять: что это вдруг нашло на «дитятко?» И скатерка и рушник добрыми руками сотворены, а голубку «глаз не радуют». Златошвейку, вишь ли, ему подавай. Это тебе не из оконца свистнуть. Земский староста, никак, кабальной грамоткой девку повязал. Попробуй, перемани. Хлопотное дело. Да и сама девка незнаемая. Надо все изведать: хороша ли собой, нет ли на ней какой порчи и не болела ли когда-нибудь дурной хворью.

Никитишна всячески оберегала своего «голубка», а посему и среди дворовых хотела зреть здоровых людей.

Вернулась Никитишна от Земского старосты ублаженная:

— Всем хороша Полинка. И лицом пригожая, и телом ладная, и недугами не хворала. А уж мастерица — поискать! Ничего не скрывала, все изделья свои показала. Да таких искусниц я и на Москве не видывала.

— Славно, Никитишна, славно!.. А что Демьян Курепа?

— Да его и не было, а то бы с мастерицей и покалякать не довелось. Заказала ей и скатерть браную и рушники.

— Мало того, Никитишна. К себе заберу златошвейку.

— Мудрено, голубок. Я, ить, не только на изделья глядела, кое-что выпытала. Мастерица кабалу на себя подписала. Курепа, чу, заковыристый, на свои руки топора не уронит. Всё-то он предусмотрел.

— Но и мы не на руку лапоть одеваем, Никитишна. Поговорю с Курепой.

Еще с утра в Приказной избе воевода молвил старосте:

— Ежедень мимо твоего двора езжу, Демьян Фролович, а в хоромах не бывал.

Курепа запустил персты в свою лопатистую бороду и глянул на воеводу настороженными глазами. С какой это стати Третьяк в хоромы напрашивается? Однако настороженность тотчас улетучилась, желудевые глаза стали улыбчивыми.

— Изволь глянуть, воевода. Завсегда рады. Когда посетить намерен?

— А чего откладывать? Коль тебе не в тягость, сегодня же, закончив дела, и посещу.

— Никакой тягости, воевода. Желанным гостем будешь.

Однако весь день Земского старосту мучил вопрос: чего ж понадобилось воеводе? Он спроста ничего не делает.

Позвал своего «крючка» из Земской избы и приказал:

— Беги, Еремка, в мой дом и упреди супругу, что ужинать вкупе с воеводой буду. Чтоб сама в поварню спустилась. Лети!

Демьян Курепа проживал вне стен детинца, супротив Рождественского монастыря, где стояли дворы ростовской знати.