Иван Сусанин - [47]

— Изволь, коль на то есть царская воля.

— Есть, Юрий Петрович. И грамотка, и подьячие из Поместного приказа. Всё оглядим и опишем.

— Милости прошу, Василь Григорич. Когда по селам и деревням поедем?

— А с утра и поедем. А ныне я подустал с дороги. Потрапезую, да и ко сну отойду.

— Как тебе будет угодно, Василь Григорич.

Грязной любил сытные столы, уставленные изысканными блюдами. Если он приходил к кому-нибудь в хоромы, то хозяин с ног сбивался, дабы угодить влиятельному гостю. Сам Василий Грязной заявился! Первый подручный Малюты.

Юрий же Петрович и в данном случае не проявил должного рвения. Никаких особых изысканных яств на столе не оказалось.

«То ли скуп, то ли гостем пренебрегает, — не понял Грязной. — Но того быть не должно. Грязнова вся Русь страшится».

Царев доглядчик вылез из-за стола и высказал:

— Сделай милость. Прикажи в повалуше постельку застелить… Да вот еще чего… Пусть пригожая сенная девка застелет.

Юрий Петрович не выразил удивления. С древних времен на Руси существовал неписаный закон: коль гость пожелает сенную девку, отказа быть не должно. Должна прийти к нему самая пригожая, в богатом облачении и с чаркой вина на подносе.

Грязной остался девкой доволен. В повалушу и впрямь явилась красна-девица. Рослая, гибкая, с высокими грудями. В легком атласном летнике, червчатого[136] цвета с длинными рукавами, украшенными серебряным шитьем и жемчугом. На голове девушки — изящный венец, к коему прикреплены жемчужные подвески; на прямую спину спускались густые, распущенные волосы, с вплетенными в них алыми лентами.

Молвила с поклоном:

— Откушай, государь.

Глаза лукавые, озорные.

Василь Григорич осушил чарку и приказал:

— Разбери, постель… Да и сама разоблачайся.

Молодая, щедротелая девка в постели была зело горяча.

— Тебя как кличут?

— Варькой.

Грязной что-то прикинул про себя и молвил:

— Усладная ты… Барин твой, небось, частенько к себе зовет?

— Да ну его, — махнула рукой Варька. — Живем как монашки. Барин наш ни одной девки не тронул. Токмо и ведает свою супружницу. А мы в самой поре.

— Так-так, Варька… Хочешь большие деньги заиметь?

— Да кто денег не желает, барин?

— Заимеешь, коль дурой не будешь.

— Чего делать-то?

— Позже поведаю. Жди. А пока ступай.

— А может, и завтра в постельку позовешь, барин? — бесстыдно повела глазами Варька.

— Ненасытная ты. То и добро… Лезь под одеяло, хе-хе…

* * *

Всю неделю объезжал села и деревни Василий Грязной, выискивая «изъяны» владычного боярина. Но по порядным и кабальным книжицам всё сходилось. Вел Ошанин строжайший учет, за каждого архиерейского трудника мог отчитаться, за каждый оброк и подать. Как ни въедливы были московские подьячие, но уличить Ошанина в «воровстве» не удалось.

— Да неужели он ни единой полушки себе не заграбастал? — дивился Грязной.

Подьячие разводили руками.

— Всё до алтына сдано во владычную казну. На том стоят росписи Давыда.

— Неуж бессребреник? — ахал Грязной.

— Боярин бессребреник, а вот владыка, почитай, половину казны в свою мошну забирал.

— И мужиков зело прижимал. Ох, и лютовал владыка! — Грязной даже головой крутанул.

Тяжко жилось трудникам на владычных землях!

Англичанин Ричард Ченслер, проезжая от Ярославля к Москве (через Ростовский и Переяславский уезды), писал, что «сия область усеяна деревушками, замечательно переполнена народом», и что «земля эта изобилует хлебом». Однако эти деревушки были, как правило, невелики. Село состояло из четырех-восьми дворов. К селу тянулись небольшие деревни из двух-трех изб.

Бывал Васька Грязной в этих избах. Все они топились по черному, еда была скудная: ржаной хлеб да жесткая овсяная каша. Пшеничного хлеба Васька и не видывал.

«Зато, поди, приказчик Ошанина зело разбогател», — подумалось Грязному. Поведал о том владычному боярину, на что Юрий Петрович ответил:

— Не разбогател, Василь Григорич. Он у меня второй. Первый норовил нещадно воровать, так я его в железа посадил. Новому же — каждую деньгу повелел в книжицу заносить. У кого взял, по какому случаю, в какой день? Не единожды проверял приказчика. Честно трудится, ни одна полушка владычной казны не миновала.

На восьмой день к Грязнову пришли пронырливые приказные крючки и доложили:

— Не сыскали вины на боярине Ошанине. Вся казна, Василь Григорич, должна быть у Давыда.

Грязнова оторопь взяла. Что ни живет на свете, но такого беспорочного боярина он не ведал. Мужиков в три погибели ярмит (да и где их не ярмят?), но кормится одним жалованьем владыки. То-то он его, Грязнова, не испугался, то-то все дни покоен. А ведь помышлял Ошанина изрядно уличить, и дабы о том царя не извещать, мыслил с боярина большой куш сорвать. Не выгорело! Чист Ошанин, ключ родниковый. Ай да Юрий Петрович!.. Но не всё еще потеряно. Надо владыку Никандра тряхнуть: казна-то к нему перешла. Громадная казна! Царь Иван Васильевич на Ливонскую войну денег просил, а Давыд всё прибеднялся, малым отделывался. В гневе будет великий государь. Надо с Никандром хитроумно потолковать. Коль тот захочет владычную казну у себя оставить, пусть раскошелится. Он, Грязной, не дурак, чтоб от больших денег уходить. Никандр же — не Давыд. Мыслит новые храмы и монастыри в Ростове Великом возвести. Немало денег понадобится.