Иван Сусанин - [19]

— Тут и подождем купца, — молвил Слота и сошел с телеги, дабы размять затекшую спину.

Горсей пришел не вдруг. В амбаре он еще более придирчиво осмотрел меха и лосиные шкуры. Некоторые могли попасть с изъяном, и тогда цена на них упадет вдвое. Кому нужен порченый товар? Но мужики постарались: весь товар оказался добротным. Этот Слота — человек не промах — видимо сам сортировал меха и шкуры. Разуметься, наилучшие меха добывались в Сибири: соболи, куницы, черные, красные и белые лисицы, рыси, белки, горностаи и норки. Но Горсей ведал, что и Ярославская земля, утонувшая в дремучих лесах, изобиловала пушным зверем. Правда, местные меха были похуже сибирских, но они имели хорошую цену, их также охотно закупали на торгах. А вот меды оказались отменными, ни в чем не уступающими медам, что добывали за Камнем[64].

Горсей, чтобы не бросаться в глаза, явился в облачении русского торгового человека, — в долгополом темно-зеленом кафтане, подпоясанном рудо-желтым кушаком, и в синих суконных портках, заправленных в сапоги из юфти. В руке — берестяная корзиночка, наполненная пахучими пышными румяными калачами.

— Продай, мил человек. С утра во рту маковой росинки не было, — произнес Слота.

— Сам купил. Домой несу.

— Ну, хоть парочку. Оголодали.

— Бог с вами. Доставай полушку.

Горсей с равнодушным видом глянул по сторонам и протянул Слоте калачи. Тихонько молвил:

— Твои люди честно поработали. Я добавил десять рублей.

— Благодарствуем, мил человек. Все кишки ссохлись.

Горсей, как ни в чем не бывало, зашагал дальше, а Слота хлестнул вожжами лошадь. Выехав с Ильинской площади, Слота разломил калач.

— Здесь, Иванка. Как и договаривались.

Слота сунул кожаный мешочек, набитый серебряными монетами за пазуху, и предложил:

— Стрелку хочу тебе показать, зятек. Лепота! На корабли и Волгу поглазеем.

— Добро, Слота.

Но только выехали на крутояр, как случилось непредвиденное.

Глава 12 АРХИЕПИСКОП РОСТОВСКИЙ И ЯРОСЛАВСКИЙ

Владыка Давыд, отстояв обедню в Успенском соборе ростовского детинца, помышлял, было, идти в свои святительские покои, как на паперть ступил богатого обличья человек в охабне[65].

Незнакомец отвесил архиепископу земной поклон и учтиво молвил:

— Наслышан, владыка, о твоих благих деяниях, угодных всемилостивому Богу. С челобитьем тебе из града Ярославля.

— Кто ты, сын мой?

— Лука Иванов, сын Дурандин.

— Лука Дурандин? — призадумался, было, владыка и тотчас вспомнил. Самый богатый человек Ярославля, именитый купец, гость[66].

— Благослови, владыка.

Архиепископ осенил купца крестным знамением.

— Во имя Отца и Сына и святого духа…

Паперть заполонили нищие, калики[67] перехожие, блаженые во Христе, в жалких одеждах, едва прикрывавших тело, многие с гниющими язвами. Пали на колени, запротягивали руки.

Известный юрод Гришка, громыхая веригами[68], страшно выпучив бельма, завопил:

— Всех одари, Давыдка! То — повеление Господне!

«Нечистая сила его послала, — с раздражением подумал владыка. — „Давыдка!“. Жуткое унижение, если бы его произнес кто-то из прихожан. За оное последовало бы суровое наказание. Но юрода не тронешь. Его чтят не токмо в народе, но и сам царь Иван Васильевич за обеденную трапезу приглашает. Придется унять гордыню».

Владыка махнул рукой дюжему прислужнику, у коего всегда на такой случай был припасен кошель с мелкими монетами. Но прислужника опередил Лука Дурандин. В нищую братию густым дождем полетели серебряные полушки и копейки.

Пока остервенелая толпа ловила деньги, архиепископ, опираясь на рогатый посох, благополучно миновал паперть и зашагал в свои палаты, слыша, как добродушно покрикивал ярославский купец:

— Не давитесь! Всем хватит!

* * *

Лука Дурандин прибыл в Ростов Великий не один, а с немецким купцом Готлибом, кой возглавлял в Ярославле братчину иноземных торговых людей. Сейчас оба вышагивали следом за архиепископом.

Ростовцы, поглядывая на чужеземца, посмеивались. Эк, вырядился, чисто павлин!

Немчин же был в коротком коричневом камзоле, в белых чулках выше колен и в мягких низких башмаках. А самое главное — без бороды, без коей ни один русский человек не ходил, ибо всех безбородых людей на Руси называли «погаными». Куда же прется этот немчин? В палаты самого владыки! Неужели он осквернит святительский дом?!

Но владыка допустил немчина лишь до крыльца.

— Дожидайся здесь, господин купец. А ты, Лука, сын Иванов, ступай за мной.

Давыд был дороден телом. Роскошная каштановая борода расстилалась по широкой груди, серые глаза властные и зоркие.

Шурша шелковой мантией, владыка уселся в кресло. Купцу же указал расположиться на лавке, крытой алым ковром, расписанном золотыми и серебряными крестами. Поглаживая широкопалыми пальцами панагию[69], усеянную драгоценными каменьями, вопросил:

— Что привело тебя ко мне, сын мой?

Дурандин не стал ходить вдоль да около, начал свою речь без обиняков:

— Богоугодное дело, владыка. В Ярославле пребывает много иноземных купцов, чьи земли раскинулись вдоль побережья Балтийского моря. Хочется помолиться после трудов праведных, но негде Христу поклониться.

— Но ты же православный человек, сын мой. Какая твоя забота?

— Десять лет, владыка, я торгую с иноземными купцами, а поелику ведаю, как они страдают, не имея в Ярославле своей божницы. Вот от них челобитная. Не изволишь ли прочесть, владыка?