Иван Кондарев - [349]

Во второй половине дня, испуганный сообщением, что казармы держатся, а по железной дороге подходят войска, Кольо хотел было уйти домой, но завязался горячий бой, солдаты разбили повстанцев у вокзала, и он, спасаясь, пустился наутек. Укрываясь от пуль за домами и заборами, он видел, как ворвавшиеся в Беженскую слободу кавалеристы убили инвалида Харалампия. Они волочили его по улице и били прикладами, а Харалампий ревел от боли до тех пор, пока один из солдат не вонзил ему штык в спину. Видел он и раненого Гари балде ва, которого солдаты драли за волосы.

Это повергло его в ужас, и он сумел унести ноги только благодаря своей ловкости и сообразительности, перемахивая через заборы из одного двора в другой; добрался до дома без кровинки в лице, потеряв где-то фуражку. Тотьо Рачиков отругал его, назвал бездельником и бунтовщиком, пригрозил, что передаст его полиции, и впавший в отчаяние Кольо заперся в своей комнатке.

«Не люби я так природу, я сейчас непременно кончил бы жизнь самоубийством. Как можно верить в человека, как его любить? Почему не восстали все ради новой жизни и света? Почему они попрятались в домах и допустили, чтоб пролилось столько невинной крови? Почему солдаты не присоединились к народу? Ах, жалкие слепцы, ничтожества!» — рассуждал Кольо, пытаясь найти какую-нибудь опору и чувствуя, что на этот раз не может утешить себя ни поэтическими образами, ни философствованиями о бессмысленности бытия и трагедии человека.

Эти горькие размышления сменились тревогой, а затем и страхом, как только он узнал, что в город вступил кавалерийский эскадрон Балчева. Кольо вспомнил не только о своем участии в восстании, но и о том, что произошло в городском саду. После бессонной ночи, когда он непрерывно вскакивал с постели, вздрагивая от каждого выстрела или крика, он отправился к своей старой тетке и спрятался в маленькой комнатке со ставнями на окнах и с огромной белой печью, на которой одинокая старушка разложила яблоки и айву. Тут он провел следующую ночь и день в надежде, что его вряд ли станут разыскивать. Часам к пяти, поев вареной тыквы, Кольо незаметно заснул, одурманенный запахом фруктов, и ему приснилось, что он плывет в чем-то необъятном и голубом. счастливом и ликующем. Свмв свобода несет его в своей беспредельности, нет никаких преград для духа и никаких законов, потому что физические законы он сам изменил по собственному желанию, и Кольо ощущал себя божеством. Он не мог понять, как это произошло — действительно ли по его желанию или по желанию кого-то другого, неизвестного или же в счастливой беспредельности все изменялось само собой. Там не было ни страха, ни сожаления — свет вмиг прогнал всякую тревогу, он опьянял душу и звал ее в беспредельность. Все было ясно, не было никаких тайн и никаких мучительных вопросов. Кольо плыл по этому лучезарному морю и давал себе слово, что отныне и впредь не будет ни о чем грустить, не будет никому принадлежать и не станет ничего бояться. #9830;Это именно то, чего я искал и во что верил и был убежден, что оно существует. Наконец я нашел его навсегда. Но что это?» — вопрошал он и, когда этот вопрос возникал в сознании, чувствовал, что улыбается его бессмысленности, и тотчас же отказывался искать ответ.

Вдруг, как раз в тот момент, когда он был на вершине блаженства, кто-то постучал в окно, ворвался в комнату. Фохт пришел ссориться с ним! Фохт выследил его, когда он носился на белых крыльях просветления, так же как это часто происходило нляшу дома. Казалось, какой-то призрак явился напомнить ему о земных ужасах!..

Кольо страшно вскрикнул, проснулся, услышал незнакомые голоса и плач тетки. Пришли его арестовать…

Два дня он провел в кавалерийских казармах среди лежащих на голом полу повстанцев. Утром перед казармой собралась толпа — родные и близкие арестованных принесли еду и одежду. Дежурный офицер каждому в отдельности разрешал получить принесенное, и солдат вызывал по имени задержанных, которые показывались в окошке. Вечером начались допросы и пытки в комнатах военных следователей; фельдфебель по списку вызывал арестованных, и через час их приводили обратно избитыми до потери сознания. Страшно кричал старик Кесяков, угрожая Лигой Наций. Спиридон, башмачник, лежал на кожушке полумертвый, Сотиров едва дышал в углу, закутанный в чергу, и беспомощно смотрел на лампу с закопченным стеклом, Бабаенев вернулся с допроса с вырванной бородой и огромной шишкой на голове. Его втолкнули в дверь пинком, и он добрался до своего места на четвереньках. Маньо, газетчик, стонал, как ребенок, и повстанцы прятали его в мрачном вонючем помещении, где даже нар не было. Здоровяки крестьяне приходили с допроса как из бани — тела их горели. Челюсти у них тряслись, кровь ручьем текла из разбитых носов и выбитых зубов. После полуночи наступила зловещая тишина, только изредка раздавался чей-то плач, сердитые голоса ругали плачущего и заставляли его замолчать. Во дворе рокотал автомобильный мотор, и те, которых выводили, больше не возвращались…

В ту ночь, когда автомобиль снова въехал во двор казармы, вызвали троих. Один, худой и сгорбленный, не очень молодой — Кольо считал его деревенским портным, — взял свое одеяло и кожушок и пошел к двери, но, поразмыслив, бросил их под ноги. Второй, кудрявый, с черными усами, здоровяк крестьянин, который лежал в самом темном углу помещения, услышав свое имя, что-то прошептал и снова лег; тогда двое солдат схватили его за руки и потащили; он вопил, пока его волочили, брыкался и пытался их укусить. Третий был почти мальчик, беленький, слабый, со светлыми глазами. Он пошел покорно, остановился у самой двери и необыкновенно звучным, ясным голосом крикнул: «Прощайте, товарищи! Бай Трайко, отдай маме мой плащ!»