Иван Грозный. Том II. Книга 2. Море (части 2-3). Книга 3. Невская твердыня - [6]

Холмогорцы с горечью жаловались Малюте на то, что их заставляют делать незнакомое им дело.

— Ладно. Обождите, — сказал им Малюта. Он стоял, задумавшись.

К месту беседы приближался Головня. Малюта кивнул ему головой, громко сказав: «Отойди!» Головня нехотя побрел прочь.

— Кто же вас хлебом обидел? — обратился Малюта к новгородцам.

— Не ведаем, добрый человек. Черные мы люди и не здешние. Токмо голодно нам тут, на Москве, опосля Новгорода… Не то уж! Далеко не то.

— Што же приказчик?.. Говорили вы ему?

— Много раз, Бог с ним! Говорили.

— А он што же?

— Буде, мол, роптать, не велено… Сколь царем положено, то и получайте!..

— Сколь положено? Много ль он дал?

— Полкаравая малого на душу.

Малюта вскинул удивленно брови. Поморщился. Промолчал. Мужики, уловив на его лице неудовольствие, осмелели. Дядя Федор выступил вперед, низко поклонился:

— До Бога высоко, до царя далеко! Где теперича нашему брату искать правды? В наше времечко у всякого Павла своя правда. Вот и ищи ее. У нас так: ни праведнику венца, ни грешнику конца. Мыкаемся-мыкаемся, а дальше плетей никак не уйдешь! Всяк норовит обидеть, обездолить. А как чуть што — на царя кажут… Так, мол, царь приказал. И наша душа ведь, родимый, не погана… христианская же… А главное — што ворам с рук сходит, за то воришек бьют! Вот оно в чем дело. Тут вся суть.

— Счищали вы плесень с камней?

— Какую, батюшка, плесень? Что-то не слыхали…

— Да и чем ее счищать, — рассмеялся дядя Федор. — Чудно што-то.

— Мы и камня-то не видим, — загалдели многие голоса. — Давно бы надо его навозить.

Спокойно выслушал Малюта мужиков, вида не показывая, что его трогают слова дяди Федора. Затем распрощался со всеми и быстро, не глядя ни на кого, пошел к возку.

После того как Малюта уехал, к новгородским работным людям подошел Семен Головня и стал с усмешечкой расспрашивать их, о чем беседовал с ними слуга царев Малюта Скуратович.

Ему ответил дядя Федор. Он сказал:

— Слушай:

В одном болоте жила-была лягушка,

По имени по отчеству — квакушка;

Вздумала лягушка вспрыгнуть раз на мост,

Присела да и завязила в тину хвост.

Дергала, дергала, дергала, дергала,

Выдернула хвост, да завязила нос.

Дергала, дергала, дергала, дергала,

Выдернула нос, да завязила хвост.

Дергала, дергала, дергала, дергала,

Выдернула хвост, да завязила нос.

Дергала, дергала…

Земляки дяди Федора дружно расхохотались. Головня не на шутку обозлился, сжал кулаки, чтобы ударить насмешника. А дядя Федор с улыбкой сказал:

— Полно, родимый!.. Это, чай, я про нас, а не про вас!

Головня замахнулся. В это время между дядей Федором и Головней стал великан-расстрига.

— Стой! — грозно надвинулся он на Головню. — Худчее будет, коли осерчаю! (Ругнулся крепко.)

Головня струхнул, отступил.

— Ишь ты!.. Водяной… Лешай… — бессмысленно проворчал он. — Обождите! Боярину на вас докажу. Мятежники…

Боярин Челяднин Иван Петрович, он же и Федоров, немалая сила в русском царстве. Он горд, и не столько знатностью и древностью своего рода, сколько своей начитанностью и умом. Сам Иван Васильевич не раз ставил его по уму выше всех бояр. И доверие царь, невзирая на многие несогласия с ним, оказывал ему большее, чем другим боярам.

И вот однажды, в воскресный вечер, сидя у себя в хоромах со своим другом и помощником, боярином Никитой Фуниковым-Курцовым, и предаваясь без устали потреблению хмельного заморского, Иван Петрович говорил медленно, с передышкой:

— Что есть власть?! Нетрудно с помощью происков и коварства достигнуть наивысшей силы, ибо нет сильнее страсти, нежели честолюбие. Самые великие мужи встарь добивались могучества в своем отечестве не внушением добра и совести, но наиболее — честолюбием.

Фуников, сонный, с отекшими от пьянства щеками и усталыми, бесцветными глазами, приложив ладонь к своей впалой груди, украшенной золотым крестом на цепочке, проговорил со вздохом:

— Истинно, батюшка Иван Петрович, истинно. Мудрый ты! Опять «царь приговорил с бояры». Ну, как я то услыхал, так меня ровно огнем охватило! Ровно паром обдало. «Царь приговорил с бояры…» Хе-хе-хе! Дескать, бояре захотели, штоб вотчины князей Ярославских — десять родов, да князей Суздальских — четыре на десять родов, да Стародубских — шесть родов, да Ростовских — два на десять родов, Тверских, Оболенских — четыре на десять родов, и иных служилых князей, штоб не мочны были их хозяева ни продать, ни заложить, ни променять, ни отдать за дочерьми и сестрами в приданое своих вотчин… Умрешь — и государю все!.. Вот уж истинно: ждала сова галку, а выждала палку!.. Шестьдесят родов! И все оное «царь приговорил с бояры». Хитро.

Челяднин и Фуников, прикрыв рот ладонью, с горечью захихикали.

— Ну и царек! Поутру резвился — к вечеру взбесился!.. Э-эх, кабы вина еще не было — и жить бы тогда не для чего, — промолвил Фуников. — Говорил я… дождемся, што всех нас истребят… Не послушали!

— Да это как будто и не ты говорил, а Миша Репнин.

— Помнится, быдто я… Надо бы тогда его успокоить. Случай был. А теперича жди, когда он на войну поедет.

Опорожнили свои кубки, запихнули в рот руками большие куски вареного мяса, пожевали, покраснев, вытаращив от напряжения глаза.