Иван Болотников. Книга 2 - [50]

Михайла Молчанов ныне у шляхты в Сандомире. Сказывают: высоко вознесся, подле самого царя Дмитрия ходит. Государь же вот-вот выступит на Русь. Худо придется Шубнику.

Пашков всегда недолюбливал князя Василия, а теперь и вовсе возненавидел. Случилось это два года назад, когда Истома был послан веневским головой на Москву. Время голодное. В стольном граде нещадно разбойничала чернь.

Ехал по Москве зимними сумерками. В одном из глухих переулков навалились на Истому лохматые мужики с дубинками; вмиг стащили с коня, натянули на голову мешок, опутали веревками и куда-то поволокли.

Мало погодя притащили Истому в душный, закоптелый сруб; скинули мешок, освободили от пут. В срубе смрадно чадил факел, воткнутый в железный ставец.

Пашков молчаливо обвел хмурыми глазами татей. Их было около десятка: кудлатые, в рваных дерюжках, в старых облезлых шапках.

— Перетрухнул, барин? — вопросил рослый сухотелый детина.

— Мне вас, лиходеев, пужаться неча, — спокойно отозвался Истома.

— Так ить живота лишим, — подскочил к Пашкову худой, длинношеий космач со злыми прищуренными глазами. Выхватил из-за голенища сапога нож, приставил к Истоминой груди. — Кровя выпущу, барин. Страшно, хе-хе.

— Страхов много, а смерть одна, тать.

Лихой присвистнул.

— Нет, ты глянь на него, Тимоха! — повернулся космач к детине. — Эких бар мы ишо не заарканивали. Ужель и впрямь не боится?

Кольнул Пашкова в шею, потекла кровь.

— Буде, Вахоня! — строго прикрикнул Тимоха и, поднявшись с лавки, подошел к Истоме.

— Ране не зрел тебя на Москве. Никак уездный дворянин? Чего ж без слуг пожаловал? В Белокаменной у нас лихо. Откуда ты?

— Не пред тобой мне ответ держать, — сердито молвил Пашков.

— Вестимо, — хмыкнул Тимоха. — Баре перед смердом шапку не ломают… А по одежде ты служилый. Вон и пистоль, и сабля, и бляха с царским орлом. В головах ходишь, а?

— Не твое песье дело. Кончай уж.

— Не задолим, барин, — вновь подскочил Вахоня. — В сей миг на тот свет отправим.

Истома глядел на лица татей и отрешенно думал:

«Не гадал, не ведал, что так помереть придется. Ну, да все от бога, каждому свой удел… Брониславу жаль. Кручиниться станет, с горя иссохнет… Чада? Чада погорюют малость и забудут. Ребячьи слезы иедолги. А супругу жаль. Славная женка…»

— Слышь, барии, за кого грех замаливать? — вопросил один из разбойников.

— Не вам, душегубам, за меня богу молиться, — насмешливо бросил Пашков. — Есть кому… Дайте весточку в Венев. Супруга там моя, Бронислава Захаровна Пашкова. Да не сказывайте, что от лихого ножа загиб. Преставился, мол, в одночасье. Все ей горевать полегче.

— Выходит, Пашков?.. А холопы у тебя водятся? — полюбопытствовал Тимоха.

— Не без того, тать.

— Так, кормишь ли? Мы-то с голодухи в разбой пошли. Князь Василий нас не прытко жалует.

— Мои люди разбоем не промышляют. Издельем заняты. А коль при деле, так и харч получают.

— И на сукно даешь?

— А чего ж не дать, коль лодыря не корчат. Таких драных у меня нет.

Пашков говорил все так же спокойно, как будто и не стоял у смертного порога.

— Да врет он, Тимоха. Все они одним миром мазаны. Че с ним толковать? Кончай дворянчика!

— Погодь, Вахоня, не суетись… Чую, правду сказывает. Снимите с него кафтан.

Тимоха протянул Пашкову свою сермягу.

— Не обессудь, барин, другой нет. Облачись — и ступай с богом.

— Ужель отпустишь? — насупился Вахоня. — Да он на нас стрельцов наведет. За татьбу не помилуют.

— Ниче, — рассмеялся Тимоха. — Барин, чу, не обидчив, авось не выдаст. А кафтан новый наживет. Проводи его, братцы.

Двое из холопов вывели Истому из подклета. На подворье — черным-черно. Шли мимо людских, амбаров, конюшен, поварен. Было ветрено и морозно, снег поскрипывал под ногами. Истому пронизывал холод. Рваная сермяга едва прикрывала тело. Вернуть бы теплый кафтан на лисьем меху!

Неподалеку послышались голоса, замелькали огни фонарей.

— Князь с обходом!

Лихие юркнули за амбар, Пашков же вскоре очутился среди оружных людей.

— Чего ночью по двору шастаешь? — подняв фонарь и пытливо вглядываясь в Истому, строго молвил щуплый скудобородый старичок в долгополой бобровой шубе.

— А ты кто? — спросил Истома.

— Я-то-о-о? — подслеповато щурясь, протянул старичок. — Сдурел, холоп!

Ближний от старичка человек, такой же низкорослый, но более плотный и густобородый, огрел Истому посохом.

— На колени, смерд!

Пашков аж побелел от гнева.

— Ни я, ни родичи мои в холопах не бывали!

Старичок захихикал, жидкая бороденка его задергалась, из глаз потекли слезы.

— Блаженный на мой двор приблудился.

— И впрямь, юрод. Морозище, а он без шапки. Да еще выкобенивается. Нет, ты зрел таких холопей, князь Василий?

— Не зрел, князюшка Митрий. Серди-и-тый, хе-хе. Как же кличут тебя, юрод?

Истома молвил с укором:

— Грешно вам, князья, надо мной измываться. Пред вами тульский дворянин Истома Иваныч Пашков.

Князья и послужильцы рассмеялись пуще прежнего.

— Всяких юродов видал, но чтоб себя дворянином возомнил, таких не встречал, — тоненько заливался князь Василий.

— Глянь, братец, он не токмо шапку, но и крест потерял. А без креста на Руси не живут. Глянь же, князюшка.

Истому наконец-то осенило. К князьям Шуйским угодил! К братовьям Дмитрию и Василию. Так вот они каковы!