Иудей - [2]

И теперь, когда он строгими фразами своими, без острот, без иронии, без цветов красноречия, говорил к толпе, все были счастливы уже тем одним, что слышат этот строгий, чарующий голос, и смотрели на него влюблёнными глазами. Исключение составляла только одна странная пара: это был пожилой и некрасивый иудей, с кудрявыми волосами, рачьими глазами, длинным носом и тощими, кривыми ногами, и молодая, миловидная женщина с блуждающей улыбкой и отсутствующими глазами. Иудей смотрел на Аполлония исподлобья, и в чёрных, выпученных глазах его было недоброе чувство. Да и весь он был какой-то жёсткий, ощетинившийся раз навсегда…

И Аполлоний вдруг указал на оживлённый порт, из которого среди белой метели чаек в блещущее море уходил красивый трехмачтовый корабль.

— Вот, смотрите на этот красивый корабль… — сказал Аполлоний. — Земля — это такой же корабль, а мы — матросы на нем. Видите: одни взялись за весла, другие только что подняли якоря, третьи ставят спешно паруса, а те держат стражу на носу и на корме. Если один из них не исполнит своей обязанности или окажется незнающим дела или нерассудительным, все пойдёт у них вверх ногами и корабль будет в опасности. Если же все они будут стараться превзойти один другого в доблести и трудах, то корабль благополучно зайдёт во все гавани и осмотрительность мореходов будет для них Посейдоном-хранителем…

Вокруг по деревьям и крышам завертелись и зашумели воробьи. Аполлоний — а за ним и толпа — поднял к ним глаза. И вдруг все увидели, как к ним подлетел ещё воробей, возбуждённо-радостно сказал что-то им и, вспорхнув, снова полетел. Воробьи подняли ещё больший шум и сорвались вслед за вестником.

— Вы видели? — сказал Аполлоний. — На соседней улице мальчик уронил меру пшеницы. Он подобрал рассыпавшееся зерно, но все же на мостовой осталось немало хлеба. Один из воробьёв увидал это и сейчас же полетел пригласить товарищей на обед. Видите ли, как птицы заботятся друг о друге и как им приятно делиться между собой всем. А мы, люди, этого не хотим. Мы предпочитаем, как гуси, которых кормят на убой, наедаться в одиночку, пока не лопнем…

Несколько слушателей бросились в соседнюю улицу и увидали, что, действительно, на мостовой была просыпана пшеница и воробьи с весёлым чириканьем подбирали нежданную добычу. Потрясённые таким провидением пророка, они вернулись к храму Артемиды: да, действительно, все случилось так, как сказал светлый муж! И ещё горячее взмыла волна влюблённости и обожания. Молодая красивая женщина, стоявшая у одной из колонн храма, прослезилась:

— Воистину, он сын богов!..

Неподалёку от неё, среди колонн, стоял, наблюдая все, эллин лет под сорок, с загорелым и тихим лицом. Он только тихонько вздохнул и покачал головой. Это был философ Филет, хранитель библиотеки знаменитого богача, иудея Иоахима и наставник его единственного сына Язона. Кто причислял его к киникам, кто к скептикам, но от него как-то отскакивали всякие ярлыки: он был прежде всего человек свободный, не связывавший себя никакими канонами.

Аполлоний уже сошёл со ступеней храма и, на голову выше толпы, пошёл, сопровождаемый своими поклонниками, солнечной улицей. Рядом с ним почтительно шёл верный спутник его во всех странствиях, ассириец Дамид. Это был сухой, точно бронзовый человек, с узкой чёрной бородкой, в белом льняном одеянии и с посохом. В каждом взгляде его на Аполлония, в каждом жесте было обожание и преданность собаки. Он тайно записывал речения Аполлония и озаглавил рукописание своё «Крохи, падающие со стола».

Часть толпы осталась на ступенях храма. Все один перед другим старались превознести любимого учителя как можно выше и сыпали волшебными рассказами о нем. Они творили сказку наяву. А вокруг них шумел-гремел огромный, богатый город, ослепительно сияющий на вешнем солнце своими белоснежными дворцами и храмами. Вокруг большой площади храма теснились мастерские и лавочки золотых и серебряных дел мастеров, которые изготовляли для бесчисленных паломников к Артемиде маленькие изображения её храма на память. Некогда Эфес, родина Гераклита, тогда чисто эллинский город, занимал среди греческих городов одно из первых мест в области искусства. Но теперь это была прежде всего международная гавань, город портиков, стадиумов, гимназий, театров и кричащей, безвкусной роскоши, в котором главную роль играли жрецы. В нем то и дело происходили блестящие празднества в честь Артемиды. Так как храм её пользовался правом убежища, то в городе кишели всякого рода преступники. Это было место свиданий прожигателей жизни со всех концов земли и куртизанок. В нем толпились волхвы, гадатели, мимы, флейтисты, евнухи, ювелиры, торговцы амулетами, романисты, халдеи, то есть астрологи-вавилонцы, и бесчисленные другие шарлатаны. Мягкость климата располагала к сладкому ничегонеделанию, и общественная жизнь давно уже выродилась тут в вакханалию. Раболепие перед властным Римом процветало тут, как нигде, и в настоящее время тут строился красивый храм, посвящённый новоявленному богу Клавдию, которого, как сострил Галлион, проконсул Ахайи, Нерон с Агриппиной только что «втащили железным крюком на небо».