Итоги, 2013 № 01 - [2]

Юрий Поляков

писатель

Сравнивая сегодняшний день с 70—80-ми годами, мы, в сущности, сравниваем один застой с другим... Меня много переводят в КНР, я часто там бываю и всякий раз не могу узнать тот квартал, где привык останавливаться. А у нас? В ста километрах от Москвы — вековая тишина, нарушаемая лишь перестрелкой «крыш».

Когда писалось легче? Честно писать всегда трудно. Если ты хочешь сказать что-то такое, что не укладывается в господствующую идеологическую схему, жди неприятностей. Есть масса табуированных тем, затронь такую и вылетишь из информационного пространства. Цензура стала тоньше и надежнее. Коммунисты запрещали то, что считали вредным для государства. Обидно, но понятно. Сегодня тебе говорят: «Неформат», — а что это такое, не объясняют. Жаловаться некому — ЦК теперь нет. Советское «Есть мнение...» заменили другим: «Акционеры так считают». Хрен редьки не слаще!

Да, советская цивилизация была жесткая. А где вы видели мягкие послереволюционные и послевоенные режимы? Да, советская власть слишком затянула демонтаж жестких социально-политических форм. Да, она и в 70-е годы образованных людей продолжала пичкать псевдомарксистской тюрей, предназначенной рабфаковцам 20—30-х годов. Кстати, и сегодня происходит нечто подобное. Выросло целое поколение, не ограниченное ни в информации, ни в политических симпатиях, ни в выборе образа жизни.

Напомню: СССР даже в застой развивался, вызревали реформы, на подходе было новое поколение руководителей, умное, незашоренное, готовое к эволюционным переменам, к многоукладной модели. Но, увы, если Господь хочет наказать народ, то заставляет его выбирать между Горбачевым и Ельциным. Сегодня многие думают так: ладно, империю разрушили, а что взамен? «Пиария»? Если бы на обломках СССР возникли эффективная экономика, справедливый политический строй, разумно пропорциональный социум, избирательная система, чистая как слеза, тогда, наверное, о прошлом вспоминали бы с неодобрительной ностальгией...

Михаил Веллер

писатель

В брежневскую эпоху к нам, студентам университета, приезжали стажеры из Европы, США и говорили: «Да у вас ничего не меняется!» Мы недоумевали: а что, собственно, должно меняться? Строй, порядок всех вещей казались незыблемыми и не то чтобы правильными, но исторически бесповоротными. Все окружающее казалось буквально вечным. И сам Брежнев, переставший выговаривать буквы, уже валившийся с трапа на руки сопровождающих и пытавшийся на парадах пойти не в ту сторону, вдруг стал казаться бессмертным: болеть — болеет, но не умрет никогда. И водка всегда будет стоить 2 рубля 87 копеек, а колбаса — 2 рубля 20 копеек. И молодой специалист всегда будет получать сто двадцать рублей, а рабочий на трудном производстве — сразу двести. Квартиры же всегда нужно ждать двенадцать лет, если ты встал в очередь на заводе, а за границу тебя не пустят никогда, разве что в сорок лет по профсоюзной путевке в Болгарию. Разумеется, это надоело всем до невозможности, и особенно так называемому творческому меньшинству. В результате к середине 80-х годов все, снизу доверху, хотели от власти только одного: чтобы она перестала быть. Все советское казалось ужасным, все европейское или американское — передовым и правильным.

Потом оказалось, что все не так, как мы себе представляли: одни заботы и несчастья сменились другими, на ложку меда для избранных пришлась бочка дегтя для остальных. Сегодня общество расколото несравненно сильнее, чем тридцать лет назад, в брежневскую эпоху. Сегодня выиграло меньшинство — сильное, умное, наглое, креативное, пробивное, талантливое и бессовестное. Эти верхние три процента ненавидят брежневское время. Остальные же хотят той социальной стабильности и материальной надежности, которая была в брежневскую эпоху...

Лично мне от государства всегда было надо только одного: чтобы оно провалилось пропадом и меня не трогало — я сам устроюсь. Но человеку мало быть благополучным самому, ему потребно на уровне инстинкта принадлежать к могучей, славной и процветающей стае...

Сергей Каледин

писатель

Для меня времена коммунячьего застоя были благом. В те годы я был молодым, и тот факт, что мои произведения власть не печатала или тормозила, возбуждал во мне силы и кураж. Я ходил и гордился собой как ратоборцем. Я боролся не с ветряными мельницами, а с монстрами чудовищными. Боролся десять лет и победил. Я был счастлив, поскольку «Сидон я ниспроверг и камни бросил в море».

Сейчас жизнь для меня и моих коллег по цеху, наверное, как и для художников, и для музыкантов, стала хуже. Напиши сегодня что-то мало-мальски неплохое — тут же опубликуют. Никто этого не будет читать, все пройдет незаметно, себя ты не восславишь и памятник себе не сваяешь. Я хотел бы восстановить цензуру, эту издержку застоя, чтобы было с кем побороться, согнать лишний вес, жир, приобрести прыть, гордиться собой и любоваться. Только в этом плане мне нравится застой, ни в чем ином.

Даже не могу себе представить, что мои читатели способны сомневаться в том, что была мерзость, хуже которой нет. Я знал, что никогда не пойду на поводу у советской власти, никогда не буду с ней сотрудничать или на нее работать. У меня есть дача, на даче я выращу турнепс, свеклу, картошку и проживу. Не будет водки — нагоню себе самогона из яблок и буду жить так, как хочу.