Итальянский фашизм - [38]

Это был жест отчаяния, гибельный не только для социалистов, но и для парламентарной демократии в Италии. Это было нечто подобное корниловскому «восстанию» 1917 года в России, убийственному не только для самого Корнилова, но и для Временного Правительства Керенского. И тут, и там обострение процесса было непосредственно выгодно третьей силе, находившейся в стадии роста и созревания: в России – Ленину, в Италии – Муссолини. «Обратная аналогия» и тут налицо.

Лидер фашистов сознавал, что всеобщая забастовка явится прекрасным сигналом для смертельного удара, который будет нанесен всем антифашистским элементам страны. И уже 1 августа, в первый день начавшейся стачки, он в своем «Пополо» задорно предупреждает государственную власть: «если правительство в 48 часовой срок не прекратит забастовки, – этим займутся фашисты».

Забастовка провалилась, и 3 августа официально была прекращена. Сторонники правительства утверждают, что она быстро исчерпалась и выдохлась сама собою, и фашисты через двое суток обрушились лишь на ее хвосты. Сторонники фашизма, напротив, приписывают ее поражение всецело действиям черных дружин. Не так важно, на чьей стороне правда, – важно, что фашистам удалось лишний раз демонстрировать свои силы и свой героизм: повсюду они активно налаживали противодействие стачке. Средние классы, утомленные неурядицами, стали еще громче проклинать все эти беспорядки и потрясения, а заодно – и жалкую слабость правительства, неспособного ни предотвратить безобразий, ни примерно покарать за них. С другой стороны, коммунисты обвинили в неудаче все тех же злосчастных социал-предательских вождей, добивая и без того уже лежачий партийный аппарат. Но Муссолини, разумеется, повернул события – против правительства: «поражение красной авантюры – писал он – наглядно вскрыло пороки итальянской государственности; еще раз в полной мере проявилась импотенция либерального государства, его вечная неподготовленность, нерешительность, безволие». Его нельзя улучшить, – его нужно уничтожить. «Желез всех шимпанзе экватора не хватило бы для омоложения пришедшего в дряхлость старика. Качества либерального итальянского государства делают его едва достойным похоронного а-ла-ла фашизма».

Кризис кабинета закончился тихо и бесславно как раз к началу всеобщей забастовки. После неудач с Орландо, Саландрой, Бономи, пополяром Меда, демократом Нава, – портфель премьера был сохранен за Факта, и несколько перемен в личном составе министров, прошедших под знаком «расширения базиса власти», не могли заметно изменить общий облик правительства; оно осталось коалицией бессилий. В сущности, после августовской забастовки начинается его агония. Его окружало общественное равнодушие: оно было уже живым трупом. Палата почти без прений вотировала ему доверие и разошлась на летние каникулы. Правда, за кулисами шли слухи, что социалисты собираются перейти к активной парламентской политике, что с ними заодно группа Нитти, что пополяры тоже готовы к переговорам, но разрываются внутренними разногласиями и т.д. Но все эти слухи только подтверждали в конечном счете скептические тезисы об итальянском парламентаризме.

К тому времени мысль о фашистской революции окончательно созревает в сознании Муссолини. Он уже не скрывает ее. Он приступает к последним приготовлениям. Впоследствии он не раз подчеркивал свое персональное авторство в революции. «Великие исторические движения вытекают не из сложения чисел: они создаются волею – вспоминал он на пятилетнем фашистском юбилее 23 марта 1924 года. – Это я ее хотел, этой операции, это я вызвал ее. 16 октября я созвал в Милане тех, кто должен был стать военными вождями восстания. Я им сказал, что не принимаю больше никакой отсрочки. Нужно было идти вперед, дабы Италия не впала в позор и посмешище».

Наряду с технически-военной подготовкой переворота. усиленно проводится и его идеологическая подготовка. Муссолини говорит и пишет без устали. Он уподобляет себя «Кемалю-Паше победоносного Милана-Ангоры». Он продолжает громить трусливый парламентаризм, он не щадит либеральную буржуазию, в своей прессе одергивающую фашистов, он резко и властно ставит перед страной проблему нового правящего слоя. «Либеральное государство – это маска, за которой не скрывается никакого лица. Это леса, за которыми нет здания… Те, кому подобает быть с этим государством, чувствуют, что оно подошло к последней черте позора и комизма… Государство, не умеющее и не рискующее выпустить своей газеты только потому, что печатники объявили забастовку, государство, живущее и действующее среди вечных колебаний и проявлений слабости, – обречено на гибель. Такое государство рушится и падает, подобно опереточной декорации». Любопытна и оценка классов в устах фашистского вождя у порога власти: «Есть пролетариат, заслуживающий наказания, дабы он мог исправиться, есть буржуазия, ненавидящая нас, пытающаяся смешать наши ряды, оплачивающая листки, на нас клевещущие, – буржуазия, по отношению к которой у меня не будет и капли жалости… Итальянская буржуазия – ее правильней было бы назвать джиолиттианской буржуазией – имела свои заслуги. Теперь она должна сойти со сцены»…