Итальянский фашизм - [36]

Но его попытка не увенчалась успехом. Во-первых, социалисты не были склонны после всего, что произошло, идти на какие бы то ни было переговоры или компромиссы с фашизмом: они упорно гнули свою принципиальную линию. И во-вторых, внутри самого фашизма усилились элементы, в корне враждебные компромиссам налево. Сказывалось давление социальных слоев, ухватившихся за фашизм и хлынувших в его организации лишь из ненависти к левой революции. Старой фашистской гвардии приходилось иметь дело с озлобленными полчищами «новых рекрутов». Чтобы не оторваться от собственных масс и сохранить в их глазах свой авторитет, Муссолини должен был исподволь и гибко приступить к известной перелицовке фашистской программы.

Прежде всего тут довелось встретиться с пресловутым вопросом о «монархии или республике». Уже давно лишенный по своему существу серьезного и глубокого идейно-политического значения, этот вопрос иногда приобретает в той или другой стране, при известных условиях, напряженную политическую остроту. Именно такие условия создались в Италии в 1921-22 годах.

Муссолини всегда был республиканцем. И социалистом, и интервенционистом, и фашистом он исповедовал и проповедовал республиканский образ правления в Италии. В 1915 он, как мы помним, дерзко выдвинул альтернативу: «война или республика». В 1919 на первом собрании экс-комбатантов, защищая политическую платформу фашизма, он требовал созыва Учредительного Национального Собрания, которому предстоит решить вопрос о форме правления в Италии. «Мы, – говорил он, – всегда защищавшие идею республики, мы будем до решения Собрания говорить: республика. Монархия осуществила свою миссию, стремясь объединить Италию, и в известной мере добившись этого. Теперь задача республики – объединить и децентрализовать страну территориально и социально. Что касается лично меня, то я никогда не верил ни в доблесть, ни в славу Савойской династии».

В уставе фашистской милиции 1921 года не было ни звука о службе королю: фашисты «служат Богу и итальянскому отечеству». Эта формула продержалась очень долго; король к ней был прибавлен лишь в 1924 году… Последней ярко антимонархической манифестацией Муссолини было демонстративное отсутствие его и всей фашистской фракции во время тронной речи короля на открытии парламента в мае 1921. Но этот жест вождя встретил уже нескрываемое неудовольствие в среде новоиспеченных фашистов. Их шокировала пикантная картина совместной социалистическо-фашистской демонстрации против монарха. Многие из них открыто высказывали недоумение и досаду.

Муссолини счел нужным ответить. Его ответ прозвучал резко: ему не хотелось уступать напору и зачеркивать сразу республиканский пафос своего прошлого. Он озаглавил статью «Ясные слова новым рекрутам» и построил ее в стиле окрика «Я не претендую раздавать патенты на фашизм, – писал он в ней, – но я не позволю, чтобы он был подменен и искажен до неузнаваемости, до того, чтобы он стал монархическим или даже династическим. Фашизм, как я его основал, был и должен остаться республиканским в своих стремлениях… Новые рекруты не знают истории фашизма… Нельзя проповедовать одно, а делать другое. Если мои идеи порой не встречают поддержки фашизма – это мало заботит меня. Я вождь, дающий свои предписания, а не подчиняющийся чужим…»

Однако этот окрик не образумил недовольных. Практически он грозил лишить фашизм ряда правых попутчиков, как например националистов, и довольно болезненно взбудоражить собственные фашистские ряды. Аграрные секции провинциального фашизма были в значительной своей части пропитаны монархическими настроениями. Особенно на юге они пустили цепкие корни: в монархии там привыкли видеть залог умеренности и равновесия государственной системы, символ национального единства и уважения к закону. Идти наперекор этим настроениям и привычкам можно было разве ради каких-либо новых, весьма ценных союзников. Но таковых не предвиделось: «комбинации налево» для Муссолини были очень затруднены. Однако и круто поворачивать на монархические рельсы было не только недостойно, но и непрактично: в городском фашизме водился достаточно густо и республиканский люд. Вместе с тем, сам по себе вопрос, пожалуй, и не стоил больших потрясений. И Муссолини вскоре – в статье от 26 мая – спешит взять умиряющий тон, пролить примирительный елей на омрачившееся было фашистское море. «Италия! – привлекает он категорию, снимающую разногласия. – Италия! Вот имя, священное, великое, обожаемое имя, в котором обретают себя все фашисты. Никто не может зарекаться, что дело Италии непременно связано с судьбою монархии, как это утверждают националисты, или с судьбой республики, как этого хотя республиканцы. Будущее неясно, и абсолютных решений не существует. Вот почему мы отбрасываем смирительную рубашку предварительных вопросов, мешающих свободно двигаться по зыбкой и переменчивой почве жизни и истории».

Это было, конечно, отступление, по возможности, «в полном порядке». Вопрос снимался с очереди. Но на следующий год ему суждено было снова выплыть – целиком и лицом к лицу…

Упершийся в парламентский тупик, затираемый в палате, третируемый свысока старожилами кулуаров, патрициями демократии, Муссолини начинает жало своей ненависти переводить с красной революции на либеральное государство. Ему все больше по пути с правыми попутчиками, при всем различии мотивов, их сближающих: ему мерещится синдикальное, «корпоративное» государство, а они тянут чуть ли не к патриархально-аграрной или старой прусско-дуалистической монархии…