Истощение времени - [53]

Когда Даша вышла, он спросил:

– А как же Ольга?

– Ты, Букварь, до тошноты наивный, – сказал Кешка.

Букварь встал.

– Ты куда?

– Я пойду, – сказал Букварь. – Мне надо.

– Брось ты! Вечером же собирались! Что творится на улице. Дождь и снег! Наводнение вот-вот начнется…

– Я пойду, – сказал Букварь. – Мне надо.

18

Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.

Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу.

А если не за что?

Букварь остановился.

Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.

Нет, им нельзя верить, этим словам! Нельзя!

– Ты что, очумел, что ли? Я кричу, кричу… – схватил Букваря за локоть ватника худой, костлявый парень. У него была мокрая губа, и он часто шмыгал носом. – Где тут брод через Канзыбу?

– Там. – Букварь махнул рукой в сторону Канзыбы и, повернувшись, пошел от парня, пошел по своей трехчасовой дороге.

– Да погоди ты! Где там?

– Дальше. Влево такой желтый съезд. Песчаный.

– Погоди! Где ж я его найду? Я ж из Минусинска…

Парень держал Букваря за мокрый рубчатый локоть ватника и не отпускал. У него были испуганные глаза и тонкие плаксивые губы неудачника.

– Покажи, – жалостно попросил парень.

Букварь машинально повернул за ним и увидел, что идет по грязи, увидел, что впереди, метрах в тридцати от них, стоит новенький «ЗИЛ» с серо-зелеными бортами.

– Я ж ничего тут не знаю… Из Минусинска я…

«ЗИЛ» продвигался медленно, парень ерзал на сиденье, матерился и все оборачивался в сторону Букваря.

– Здесь?

– Я скажу.

«Конечно, Кешка любит врать, – думал Букварь. – Но он не так относится к Николаю, чтобы врать о нем». Букварь почувствовал, что Даша ему неприятна, хотя он совсем и не знал ее. «Но, наверное, та, если та существует, похожа на Дашу, и у нее, наверное, такая же толстая коса». И Букварь вспомнил другую машину, и другого шофера, и слова: «Все такие, все так просто…»

– …и этот пристал и тот. Орут. До вечера. Сообщить обо всем Дьяконову!.. Ну и сообщайте сами!

– Кому? Что? – спросил Букварь.

– Я ж говорю, они одурели. По такой погоде добраться к Дьяконову! Знаешь Дьяконова?

– Откуда? Что я ему, родственник, что ли? Знаю, что за Канзыбой. Взрывники.

Шофер снова стал материться, и его тонкие губы вздрагивали от обиды. Ругался он так, словно ныл, словно ему всегда не везло, и сегодня не повезло, и никогда не повезет.

…Надо будет отвести Николая из палатки к мокрым еловым пням или к тем камням, откуда хорошо слушать Канзыбу, и поговорить с ним так, чтобы Ольга ни слова не узнала. Но там, на камнях или у пней, будет темно, и он не сможет посмотреть в глаза Николаю, а без этого он ничего не узнает.

– …Кустов с меня шкуру сдерет, чтоб он…

А если Николай засмеется или начнет улыбаться, он, Букварь, тоже не сможет не улыбаться, не заставит себя.

– Теперь налево, – сказал Букварь.

Кешка сидит сейчас со своим розовым полотенцем и, причмокивая, пьет янтарный медовый квас. Он должен сидеть так шесть часов, шесть долгих часов, чтобы Букварь смог вернуться и расквитаться с ним за все. За того шофера. За Зойку. За Николая.

– Ну? – спросил шофер. – Как насчет переправы?

Букварь поднял глаза и вздрогнул от неожиданности. Он рванул ручку дверцы и выпрыгнул на дорогу. Бежал по мокрым камням съезда, слышал, как топочут сзади сапоги шофера, бежал, пока не остановился в пяти метрах от воды.

Канзыба взбесилась. Гнала мутную коричневую воду, рвалась к Кизиру, расползалась от бешенства, леденила стволы деревьев, ломала ветви, быстрая, широкая, в добрых двести метров.

– Еще позавчера, – сказал Букварь, – в сапогах переходили.

– Как же быть? Как же я…

Шофер шмыгнул носом, испуганный и жалкий.

Букварь стоял в пяти метрах от воды и не мог оторвать глаз от коричневой летящей реки. Пришел день Канзыбы. Целый год ждала она, когда ледяные горные потоки сделают из нее настоящую, широкую реку, способную гонять пароходы. И вот, когда этот день пришел, Канзыба хотела, чтобы все: люди, тайга и звери в тайге – увидели, какая она, услышали, какая она, почувствовали, какая она. И она ревела, брызгами расшибалась у камней, гнала бревна, траву, цветы и расползалась, расползалась от бешенства и жадности.

Темно-зеленая тайга стояла на сопках, по берегам, притихшая, настороженная. Словно побаивалась, что эта чертова Канзыба выкинет такое, о чем придется помнить долгие годы, хранить эту память в стволиных кольцах.

– Как же быть? Как же…

– Ждать, – сказал Букварь.