История жизни, история души. Том 1 - [113]

трудности подготовки (занятость участников, невозможность собирать их одновременно, малоопытный и по возрасту своему недостаточно вдумчивый режиссёр), можно считать, что постановка прошла удовлетворительно. Хороши были слесарша, судья, почтмейстер, Бобчинский и Добчинский, Осип, трактирный слуга и слуга городничего. Хлестакова играл наш худож. руководитель, очень подходящий по внешности и даже чуть-чуть по характеру, способный, но немного верхоглядистый паренёк. Сыграл он свою роль неплохо, но ему явно не хватало хороших манер, рисовки, изящества, небрежности, т. е. сыграно было сыровато, без отделки, шлифовки роли. Остальные были «более или менее». Но, в общем, публика осталась довольна, и постановку повторим ещё раза два - максимум из максимумов для Туруханска.

В оформление спектакля я вложила столько сил, трудов и нервов, что за время подготовки похудела бы килограммов на 20, если бы было из чего. Мне даже во сне снились то ботфорты городничего, то брюки Добчинского, то цилиндр Хлестакова.

Как это, однако, всё интересно. Вот, скажем, исполнительница роли городничихи, восемнадцатилетняя девушка, с ролью не справилась, хоть и старалась ужасно. Старания эти выразились в том, что она, путаясь в юбках, как угорелая носилась по сцене, размахивая руками, тряся буклями и в то же время обмахиваясь веером. Говорила она каким-то петушиным голосом, необычайной скороговоркой, как патефонная пластинка, пущенная с предельной скоростью. И хотя она несомненно способная кружковка, но этот «образ» никак не смог дойти до её сознания. За всю свою жизнь она, жившая до Туруханска в очень глухой северной деревушке, рыбацком станке, ни разу не встречалась с женщиной, хоть в какой-то степени напоминавшей бы жену гоголевского городничего. Ей дико чужд и непонятен образ женщины, которая, имея 18-летнюю дочь, кокетничает и молодится, живёт дома и не работает, и т. д., и т. д. В окружающей её суровой и трудовой жизни таких женщин нет и быть не может — не выживут! Ас литературой она недостаточно знакома, чтобы хоть в воображении своём представить и ту среду, и тех людей, и те образы. И я, как поняла это, так и решила, что, в общем, очень хорошо, что образ ей не удался, если не для публики, так для неё самой.

У нас ослепительный март — всё прибывающее солнце и снег, глаза режет. Самый хороший месяц, уже без лютых морозов и без неизбежных гололедиц и слякоти, так портящих здешнюю весну. <...>

Спасибо за всё. Целую крепко Вас и Зину.

Ваша Аля

19 марта 1952

Дорогой мой Борис! За всю зиму я, кажется, не получила от тебя ни одного письма и, как ни странно, не собираюсь упрекать тебя за упорное молчание хоть бы настолечко. Я сама виновата, т. к. пишу тебе ужасно нудные послания, которые могут у тебя вызвать в лучшем случае желание ответить в не менее нудных тонах, в худшем — перемолчать. И это у меня получается как-то само собой, как будто бы сидит во мне какая-то зубная боль, невольно прорывающаяся в письмах.

У нас стоит чудесный март, блестящий до боли в глазах, нестерпимо яркий. Окна оттаивают, с крыш свешиваются козьи рожки сосулек, но так ещё и не думает таять. Морозы пока что вполне зимние. Очень хороши здешние ночи, тишина такая, будто, в ожидании каких-то необычайных звуков, с тем, чтобы тебя подготовить к восприятию их, у тебя выключили слух. Только собственное сердце стучит, да и то ощущаешь грудью. А звёзды! Они как бы потягиваются, выбрасывая и пряча короткие лучики, охорашиваются, как птицы, трепещут, вспыхивают оттенками, которым нет у нас названия, кажется, им ничего не стоит нарушить строгий порядок вселенной, перепутать все чёткие формы созвездий. Млечный Путь так хорошо брошен над водным — и зимой тоже млечным — путём Енисея — и всё так хорошо и так понятно! Если бы умирая видеть над собой такое небо, и так его видеть, то не было бы ни страха, ни горечи и никаких грехов. Только, мне думается, смерть всегда слишком рано приходит, мы начинаем понемногу умирать со смертью первого близкого человека. Я, например, стала умирать ужасно давно, осознав, что Пушкин убит на дуэли. А в дальнейшем пришлось умирать и более больно. (Это я стараюсь написать не нудное письмо, Боже мой!)

Живу я, Борис, всё так же, бесконечно много и старательно работаю, устаю и глупею. Три дня с наслаждением болела гриппом и впервые за много лет по-настоящему лежала в постели, немного читала, спала и думала только о хорошем, как в детстве. Отдохнула и сразу лучше себя почувствовала, вероятно я очень переутомлена, ведь отпуск у меня всего 2 недели в год, да и тот проходит во всяких очень трудоёмких домашних делах. Ведь беспрестанно что-то нужно делать — то печка разваливается, то крыша течёт, то ещё что-то, и это всё так неинтересно, честное слово! Я бы с удовольствием съездила на месяц хотя бы в Кисловодск с тем, чтобы решительно ничего не

делать и озирать окрестности с балкона санатория. Пусть там нет такого чудесного неба, как здесь, — пошла бы на уступки!

Ах, Борис, если бы ты знал, как я равнодушна к сельской жизни вне дачного периода, и какую она на меня нагоняет тоску! Особенно когда ей конца-краю не видно, кроме собственной естественной кончины. Хочу жить только в городе и только в Москве. И полна глупейшей надежды, что так оно и будет. У моей судьбы должны быть в запасе ещё и хорошие чудеса. Очень жду твоего письма, очень хочу о тебе знать.