История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - [59]

После обеда я отправился с Мартинелли в комедию в театр Друри-Лейн. В начале пьесы партер проявил недовольство, поскольку ему не дали ту пьесу, которую обещали, был топот; Гаррик, знаменитый комедиант, которого похоронили двадцать лет спустя в Вестминстере, напрасно выходил, чтобы говорить с партером и чтобы его успокоить; его освистали, он вынужден был ретироваться, и яростные зрители закричали «Спасайся кто может», и на этот крик я увидел короля, королеву и всю приличную публику покидающими свои ложи, выходящими из театра в страхе перед беснующимся народом, который, смеясь, добивался исполнения своего желания. Менее чем в час снесли все, кроме стен. После этого выступления все эти демократические животные отправились напиваться крепкими напитками в тавернах. Две или три недели громили снова и снова зал, и была объявлена первоначальная постановка. Гаррик, при поднятии занавеса, предстал, чтобы вымолить прощение публики; но в тот момент, когда он просил пардону, голос из партера произнес: – «на колени», – и это слово, повторенное сотней ртов, заставило английского Росциуса встать на колени. Захлопали в ладоши, и все было кончено. Таков народ Лондона, который осмеивает короля, королеву и всех принцев, когда может увидеть их на публике, где они появляются весьма редко.

Четыре или пять дней спустя, после того, как я познакомился с сэром Огюстом Хервей, я встретил его в Грим-парк в момент, когда он с кем-то говорил.

– Кто, – спросил я его, – этот месье?

– Это брат лорда Ферекс, того, что был умерщвлен руками палача два месяца назад, потому что убил своего лакея.

– И вы с ним говорите? Разве он не опозорен?

– Опозорен из-за этого? Было бы забавно. Даже сам его брат не опозорен. Он заплатил своей жизнью за нарушение закона, он ничего больше не должен. Это честный человек, который сыграл по-крупному. Я не знаю в нашей конституции ни одной кары, которая бы несла позор. Она была бы тиранической. Я могу хладнокровно нарушить любой закон, если почувствую себя расположенным уступить желанию совершить преступление, связанное с насилием. Это немного безумие, согласен, но я волен выбирать. Можно считать опозоренным лишь преступника, который, чтобы избежать наказания за свое преступление, совершает подлость или проявляет трусость, недостойные джентльмена.

– Например?

– Умолить короля явить ему милость, просить прощения у народа, или, уж не знаю, чего.

– Пуститься в бегство.

– Нет, так как спасаться – это достойный поступок. Заметьте, что для того, чтобы пуститься в бегство, человеку храброму нужны только его собственные силы, будь то моральные или физические; он борется против смерти, которой наносит поражение своим бегством: Vir fugiens denuo pugnabit[20].

– Что тогда думаете вы о ворах с большой дороги?

– Это канальи, которых я презираю, поскольку они доставляют неудобство обществу; но в то же время мне их жаль, когда я думаю, что ремесло, которое они избрали, заставляет их видеть все время перед глазами виселицу. Вы выезжаете из Лондона в одиночку в фиакре, чтобы нанести визит своему другу, который живет в деревне в двух или трех милях. На половине дороги ловкий человек прыгает вам на подножку вашей коляски и просит у вас кошелек, направляя пистолет вам в грудь. Что вы делаете?

– Если у меня есть заряженный пистолет, я его убиваю, если нет – отдаю ему кошелек, называя проклятым убийцей.

– Вы будете кругом неправы. Если вы его убиваете, вы будете приговорены к смерти согласно закону, поскольку вы не распоряжаетесь жизнью англичанина; а если вы называете его проклятым убийцей, он ответит вам, что он не таков, потому что не нападает на вас сзади, а, нападая спереди, он дает вам возможность выбора. Это благородно, так как он мог бы вас убить. Вы могли бы, отдав ему хладнокровно кошелек, упрекнуть его в выборе скверной профессии, и он должен будет с вами согласиться. Он скажет вам, что старается отдалить от себя виселицу, сколь это возможно, но видит, что она неизбежна. Затем он вас поблагодарит и посоветует никогда не выезжать из Лондона без вооруженного слуги на лошади, потому что тогда бедный вор не осмелится на вас напасть. Мы, англичане, зная, что подобная нечисть водится на наших дорогах, путешествуем с двумя кошельками, одним – маленьким, чтобы отдать его случайному вору, которого мы можем встретить, и другим, с нужными нам деньгами.

Что ответить на такое рассуждение? Я счел его разумным. Остров, называемый Англией, – это море, имеющее песчаные отмели, те, кто по нему плавает, должны пересекать его с предосторожностями. Этот урок сэра Огюста доставил мне бесконечное удовольствие.

Переходя от одного утверждения к другому, он посочувствовал судьбе вора, который, украв семьдесят тысяч фунтов стерлингов в процессе своей деятельности и сбежав во Францию, считая себя уже вне опасности, был однако, вопреки этому, повешен этими днями в Лондоне.

– Король, – сказал он мне, – вытребовал его год назад у герцога де Нивернуа, посла Луи XV, одним из условий мира. Герцог, будучи человеком умным, ответил послу, что его господин не видит никакой трудности в том, чтобы избавить Францию от вора, выдав его на его родину; и, естественно, его нам отправили, и нация, очарованная тем, что увидит повешенным соотечественника, который посмел ее обмануть, была наичувствительнейшим образом обязана уму лорда Галифакс, который купил у наших соседей мир на условиях, столь унизительных для них, потому что они предали, в лице этого несчастного, права человека.