История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - [20]

Я должен был пообещать быть на этой свадьбе вместе с м-м Одибер, которая, зная меня за заядлого игрока и собирая у себя большие партии игры, удивлялась, что не видит меня там; но я находился тогда в Марселе с тем, чтобы создавать, а не разрушать. Все должно совершаться в свое время.

Я заказал Марколине жакет из зеленого бархата до пояса и штаны из того же материала, я дал ей зеленые чулки с башмаками из сафьяна и перчатки того же цвета, зеленую сетку на испанский манер, с длинным пологом сзади, прикрывающим ее длинные черные волосы. Одетая таким образом, она являла собой персонаж, столь достойный восхищения, что, появись она на улицах Марселя, все бы пошли за ней, потому что, помимо этого, ее девичья прелесть не могла ускользнуть ни от чьих глаз. Я отвел ее перед ужином, одетую в женское платье, ко мне, чтобы показать ей, в какое место в моей комнате она должна спрятаться после операции, в день, который я назначу.

Когда культовые процедуры были в субботу окончены, я назначил с помощью оракула преображение Серамис на вторник, в часы Солнца, Венеры и Меркурия, которые в планетарной системе магов следуют, как в системе Птолемея. Это должны были быть девятый, десятый и одиннадцатый часы этого дня, поскольку во вторник первый час должен был принадлежать Марсу. Часы в начале мая имели по шестьдесят минут каждый; читатель, стало быть, видит, если он хоть немного магик, что я должен был проделать операцию над м-м д’Юрфэ в течение двух с половиной часов без шести или пяти минут. В понедельник с наступлением ночи, в час Луны, я отвел м-м д’Юрфэ на берег моря, в сопровождении Клермона, который нес ящик, весящий пятьдесят фунтов. Уверившись, что никто нас не видит, я сказал м-м д’Юрфэ, что момент настал, и в тот же момент приказал Клермону положить ящик у наших ног, сказав, чтобы он шел ожидать нас в коляске. Мы обратили наше специальное моление к Селенис и бросили ящик в море, при большом ликовании м-м д’Юрфэ, но не большем, чем мое, потому что ящик, брошенный в воду, содержал пятьдесят фунтов свинца. У меня был другой у меня в комнате, где его никто не мог увидеть. По возвращении в «Тринадцать кантонов» я оставил маркизу, сказав ей, что я вернусь в гостиницу после того, как возблагодарю Луну, в том же месте, где я творил мои семь заклинаний.

Я отправился ужинать с Марколиной, и когда она переоделась в жакет, я написал каменными квасцами на белой бумаге прописными буквами:

«Я немая, но не глухая. Я вышла из Роны, чтобы вас обмыть. Время пошло».

– Вот записка, – сказал я Марколине, – ты отдашь ее маркизе, когда предстанешь перед ней.

Я повел ее с собой пешком, мы вошли в мою гостиницу так, что нас никто не видел, затем в мою комнату, где я спрятал ее в шкафу. Затем я переоделся в домашнее платье и вошел к мадам, передав ей новость, что Селенис назначила преобразование на завтра начиная с трех часов, и оно должно закончиться в пять с половиной, чтобы не рисковать перевалить на час Луны, который следует за часом Меркурия.

– Распорядитесь, мадам, чтобы до обеда ванна была готова здесь, в ногах вашей кровати, и убедитесь, что Бруньоль не войдет к вам до ночи.

– Я скажу ей, чтобы пошла прогуляться; но Селенис обещала нам Ундину.

– Это правда; но я ее не видел.

– Спросите оракула.

– Как вам будет угодно.

Она сама задала вопрос, возобновив свои моления гению Паралис о том, чтобы операция не была отложена, если даже Ундина не появится, поскольку она готова омыть себя сама. Оракул ответил, что приказы Оромазис неизменны, и она не должна сомневаться. Маркиза на этот ответ произнесла искупительное моление. Эта женщина не могла вызвать у меня уважение, так как очень меня смешила. Она обняла меня, говоря:

– Завтра, мой дорогой Галтинард, вы станете моим мужем и отцом. Пусть ученые объяснят эту загадку.

Я закрыл ее дверь и пошел доставать из шкафа мою Ундину, которая уже разделась и легла в мою кровать, где очень охотно прослушала назидание о том, что должна меня уважить. Мы проспали ночь, не взглянув друг на друга. Утром, прежде, чем позвать Клермона, я дал ей позавтракать и убедил залезть в шкаф с окончанием операции, потому что она не должна была рисковать, что ее кто-то увидит в гостинице, одетую таким образом. Я повторил ей весь урок, порекомендовал ей быть смеющейся и ласковой и помнить, что она должна быть немой, но не глухой, и что точно в два с половиной часа она должна войти и представить бумагу маркизе, преклонив колено.

Обед был назначен на полдень и, войдя в комнату маркизы, я увидел ванну в ногах ее кровати, заполненную водой на две трети. Маркизы там не было, но две или три минуты спустя я увидел ее выходящей из туалетного кабинета, с большим количеством румян на щеках, в чепце из тонких кружев, со светлой накидкой, прикрывающей ее грудь, которой за сорок лет до той эпохи Франция не видывала красивей, и в старинном, но очень богатом, платье, в золоте и серебре. На ней были изумрудные подвески в ушах и колье из семи аквамаринов, обрамляющих изумруд самой чистой воды; оно висело на цепи из бриллиантов, очень чистых, в полтора карата, числом восемнадцать-двадцать. На пальце у нее был карбункул, который, как я знаю, она оценивала в миллион, но который был композицией, но остальные камни, которых я у нее ранее не знал, были цельные и тонкой работы, как я убедился позднее.