История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - [39]

За столом, где я почти не разговаривал, он втянул ее в беседу, и она блеснула. Я ясно видел, что она рада доказать мне, что имеет больше ума, чем Розали, Это был верный способ мне не понравиться. Гримальди, которому было жаль видеть меня грустным, втянул меня силой в разговор, в котором высказал Веронике, что у меня есть все основания молчать после того объяснения в любви, которое я ей сделал, и которое она плохо восприняла. Весьма удивленный, я сказал ему, что не помню, чтобы я ее любил, и еще меньше, – что сказал ей об этом.

Но я должен был рассмеяться, когда она сказала, что называлась в тот день Линдан.

– Это могло произойти только в комедии. Мужчина, который заявляет о своей любви словами – дурак, он должен проявлять свои чувства только в отношениях.

– Но, несмотря на это, мадам была встревожена.

– Неважно. Она вас любит.

– Я это знаю; но, несмотря на это, я видела, что она ревнует.

– Если это так, она ошибается.

Наш диалог очень позабавил сенатора, который сказал мне, уходя, что пойдет завтра с первым визитом к Розали и расскажет мне новости за ужином. Я сказал, что буду ждать.

Вероника, проводив меня в мою комнату, попросила, чтобы за мной поухаживали мои слуги, потому что «поскольку мадам больше нет, могут возникнуть нежелательные суждения».

Я сказал, что она права, и позвонил Ледюку.

Назавтра я получил письмо из Женевы. Оно было от синдика, моего друга, который сказал, что он представил от моего имени г-ну де Вольтеру мой перевод «Шотландки» и мое письмо, очень уважительное, в котором я просил у него извинения, что осмелился сделать итальянской его прекрасную французскую прозу. Он сказал ясно и четко, что нашел мой перевод дурным.

Эта новость и невежливость, которую он проявил, не ответив на мое письмо, задела меня и настолько оскорбила, что я сделался врагом этого великого человека. Я критиковал его в дальнейшем во всех моих работах, что я представлял публике, желая отомстить за обиду. На самом деле, это мне моя критика нанесет вред, если мои труды останутся в будущем. Они поставят меня в число Зоилов, которые смеют нападать на великого гения. Единственное, что можно считать его ошибкой, это его инвективы против религии. Если бы он был хорошим философом, он ничего бы не говорил об этом, потому что, если даже допустить, что он прав, он должен был знать, что народ должен пребывать в невежестве, во имя всеобщего мира нации. Vetabo qui Césaris sacrum vulgarit arcant sub isdem sit trabibus, etc.

[18].

Глава VI

Я влюбился в Веронику. Ее сестра. Коварство против коварства. Моя победа. Взаимное разочарование

Поскольку я не любил есть один, я приказал поставить два куверта. Вероника, поужинав вместе с нами, заслужила это отличие. Увидев, что за моим стулом Коста, я спросил у него, где Ледюк, он ответил, что тот болен; я сказал ему стать позади стула мадемуазель; он повиновался с улыбкой. Сколь забавна эта спесь слуг! Вероника показалась мне более хорошенькой, чем обычно. Ее манеры, свободные и сдержанные, убедили меня, кстати, что она смогла бы играть роль принцессы в избранном обществе. Осознав с огорчением, что она мне нравится, я с сожалением подумал и о том, что ее мать должна днем прийти ее забрать домой. Таково было состояние моей души.

Мы сидели за десертом, когда пришла эта мать. Она сразу высказала мне отдельную благодарность за честь, которую я оказываю ее дочери. Я ответил, что это она оказывает мне честь, так как она прекрасна, возвышенна и умна.

– Поблагодари месье, – сказала она дочери, – за эти три похвалы, потому что ты некрасива, груба и глупа. Ох, негодница! Ты обедаешь вместе с месье, а я вижу на тебе грязную рубашку.

– Извините, мать моя, она с утра была чистая.

– Скажу вам, мадам, – говорю я матери, – что трудно, чтобы рубашка выглядела белой на ее коже.

Этот комплимент насмешил мать и очень польстил дочери. Когда мать сказала, что пришла затем, чтобы отвезти ее домой, та ответила, что не уверена, что мне доставит удовольствие то, что она меня покинет за двадцать четыре часа до моего отъезда, а я добавил, что наоборот, это меня огорчит.

– В таком случае, – говорит мать, – приличие требует, чтобы я направила вам ее младшую сестру, чтобы та спала с ней.

Я сказал, что это будет прекрасно, и оставил их одних. Я чувствовал, что запутался с этой Вероникой, так как за столом она мне очень понравилась и, зная себя, я больше смерти должен был бояться всяческих препятствий.

Мать зашла, чтобы пожелать мне доброго пути, и дочь принялась за работу над моим бельем. Я сел писать.

Ближе к вечеру служанка входит со своей сестрой Аннет, которая, поцеловав край своего меццаро[19], подошла, чтобы поцеловать мне руку, а затем, смеясь, поцеловала сестру. Служанка, отложив в сторону пакет, вышла. Желая рассмотреть лицо Аннет, я спросил свечей. Я увидел девушку, совсем юную, блондинку, подобной которой я еще не видел. Ее волосы, ее брови были еще белее, чем ее кожа, слегка загорелая. Она настолько плохо видела, что казалась почти слепой, но ее голубые глаза были прекрасны, очень красивого разреза. Если бы эмаль ее зубов не отдавала слегка в желтизну, эту девочку можно было бы считать редкостной красавицей. Бедная девочка не терпела слишком сильного света. Она стояла, как будто радуясь тому, что я ее рассматриваю, и щедро демонстрируя верхнюю половину двух маленьких грудей, сделанных, казалось, из мрамора, и показывающих моему любопытствующему воображению, что на всем ее теле нет ни малейшего загара. Вероника в этом отношении не была столь щедра, видно было, что ее грудь должна быть очень хороша, но платок всегда прикрывал ее, даже когда она пребывала в самом полном неглиже; она посадила сестру рядом с собой и сразу дала ей работу. Поскольку я был огорчен, видя, что она должна при шитье держать ткань в дюйме от своих глаз, я сказал, что, по крайней мере, к ночи она могла бы воздержаться от работы, и она, как бы по принуждению, перестала.