История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - [41]

– Я этого и жду, дорогая Вероника. Нет, Чувства, которые я вам внушаю, это не любовь. Они совпадают с моими. Любовь сметает чувства, которые ей ставят помехи.

– Уверяю, что вы еще не свели меня с ума; но я знаю, что когда вы уедете, я буду некоторое время грустить.

– Если это правда, в этом нет моей вины; но скажите же мне, что я могу сделать, чтобы вы были счастливы во время моего короткого пребывания здесь.

– Ничего, потому что мы ни в чем не можем быть уверены, находясь наедине друг с другом.

– И поэтому я уверен, что никогда не женюсь, если не буду другом моей любовницы.

– То есть, когда вы перестанете быть ее любовником.

– Именно так.

– Вы хотите кончить там, где я хотела бы начать.

– Вы могли бы быть счастливы; но это значит играть слишком по-крупному. Мне кажется, прекрасная Вероника, что мы могли бы баловаться любовью без последствий, проводя вместе счастливые часы., так, чтобы предрассудкам не было времени нас тревожить.

– Это возможно, но я боюсь даже мысли об этом, потому что она может меня далеко завести. Ох, нет! Оставьте меня! Подождите, вот моя сестра, которая тревожится, видя меня обороняющейся.

– Ладно! Я вижу, что я неправ. Розали ошиблась.

– Как! Что она могла подумать?

– Она мне написала, что считает вас доброй девушкой.

– Ей очень повезло, если у нее нет оснований раскаиваться в том, что она была слишком добра.

Она пошла спать, и я – тоже, досадуя, что все это затеял. Я пообещал себе оставить ее с ее правилами, истинными или ложными. Но при своем пробуждении я увидел ее пришедшей к моей кровати с видом настолько нежным, что во мгновенье ока сменил свою позицию. Я решил, что она раскаялась, и понадеялся, что встречу наилучший отклик при второй атаке. Остановившись на этой мысли, я позавтракал, болтая с ней, так же, как и с ее сестрой, и держался таким же образом и за обедом, вплоть до вечера, когда пришел г-н Гримальди и, видя нас веселыми, решил, что может нас поздравить. Видя, что Вероника восприняла поздравления, как будто она их заслужила, уверился, что получу ее после ужина и, в опьянении, вместо того, чтобы оставаться на три дня, пообещал им четыре.

– Отважная, храбрая Вероника! – сказал он ей, – всегда добивайтесь уважения ваших прав. Вы рождены, чтобы пользоваться абсолютной властью у тех, кто вас любит.

Мне казалось, что она должна была, по крайней мере, сказать фразу, уменьшающую слегка уверенность маркиза, но ничуть, она стала еще красивее, она красовалась; я смотрел на нее с видом скромного побежденного, гордящегося своими цепями. Я проявил доброту, принимая это поведение, в убеждении о моей неминуемой победе. Я уклонился от возможности поговорить отдельно с маркизом, чтобы не быть вынужденным разубеждать его, если он начнет задавать мне вопросы. Он сказал, уходя, что будет иметь удовольствие ужинать с нами лишь послезавтра.

Взгляните, – говорит она, когда мы остаемся одни, – насколько легко меня заставить думать так, как вы хотите. Я больше люблю, когда полагают, что я добра, потому что доброй казаться лучше, чем смешной – это любезный эпитет, которым награждают девушку, имеющую принципы. Не правда ли?

– Нет, прекрасная Вероника, я никогда не назову вас смешной, но скажу, что вы меня ненавидите, если вы собираетесь опять заставить меня провести адскую ночь, ускользнув, как вчера, от моей нежности. Вспомните, что за столом вы меня поцеловали.

– Ах, уймитесь, пожалуйста, прошу вас. Завтра вечером я вас не поцелую. Пожалуйста, оставьте меня. Ох! Ну уж нет…

Ее гнев вызван был тем, что, увлекая ее с собой на софу, я запустил свою руку с излишней силой туда, откуда невозможно уже было двигаться дальше. Она быстренько ускользнула, и три или четыре минуты спустя я увидел ее сестру, явившуюся, чтобы меня раздеть. Я нежно сказал ей идти тоже ложиться, собираясь провести несколько часов за писаниной, и, чтобы эта невинная девочка не ушла огорченной, я открыл свой ларец и подарил ей часы.

– Это сестре?

– Нет, это вам.

Я позволил ей поцеловать мне руку, и, расстроенный, написал Розали письмо на четырех страницах, которое сжег, не перечитывая. Я написал ей другое, более разумное, в котором, не упоминая о Веронике, сказал, что уезжаю завтра.

Я лег поздно, очень обозленный на себя, то представляя, что она меня не любит, то – что любит, рассуждая то как влюбленный, то как человек чести. Я позвонил в полдень и понял свою ошибку, когда увидел только Аннет. Когда Коста вышел, я спросил у нее, как себя чувствует сестра, и та ответила, что она работает. Я написал ей записку, в которой, попросив прощения, заверил, что больше не буду ее огорчать. Я просил ее приходить снова, как будто ничего не произошло. Я пил свой кофе, когда увидел ее входящей, с обидой на лице, всю тяжесть которой я не мог не почувствовать. Я сказал ей только, чтобы она поправила мои кружева, потому что я хочу пойти прогуляться за город и вернусь в гостиницу только вечером.

– Я к вечеру проголодаюсь, так что вам нечего будет опасаться и отправлять ко мне Аннет, – сказал я ей.

Я пошел за город и, после двух часов ходьбы остановился в деревенском кабачке, где велел приготовить себе омлет. Не имея сил возвращаться в Геную пешком, я спросил коляску, но их не оказалось. Кабатчик дал мне лошадь, вместе с пешим слугой, который должен был послужить мне гидом и отвести лошадь обратно. Темнело, и у нас впереди было шесть миль. Дождь сопровождал меня до самой Генуи, куда я прибыл в восемь часов, весь мокрый, умирающий от холода и усталости, натерев себе кожу на бедрах от слишком жесткого седла, прорвавшего мои сатиновые панталоны. Переодевшись с помощью Коста, я велел ему прислать мне прислугу. Я увидел Аннет и не увидел Веронику; она сказала мне, что та лежит в постели с головной болью, и передала мне от нее записку. Вот она: