История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - [46]

– Что это? – спросил старый профессор.

– Это то, что я могу положить под роговицу на место кристаллика.

Немец разразился настолько мощными и продолжительными раскатами смеха, что дама почувствовала себя обязанной проделать то же самое. Что же до меня, пристыженного тем, что должен стать заступником этого столь глупого животного, я лишь грустно смотрел на него, не говоря ни слова. Тадини, приняв мое молчание за убежденность, в которой я должен находиться, что немец неправ, насмехаясь над ним, разразился грозой, призывая меня говорить и высказать свое мнение.

– Мое мнение таково, что разница между зубом и кристалликом очень велика, и вы ошибаетесь, полагая, что можно заменить кристаллик в глазу между сетчаткой и стекловидным телом, как, может быть, вы могли бы поставить в десну искусственный зуб.

– Месье, я никогда никому не заменял зубов.

Сказав это, грубый невежа поднялся и вышел. Мы продолжали смеяться, и дама утвердилась во мнении никогда более не видеть этого опасного человека; но профессор не удовлетворился молчаливым осуждением обманщика, он счел его опасным; он заставил вызвать его на коллегию факультета, чтобы подвергнуть экзамену на знание конструкции глаза, и поместил в газете комическую статью о введении кристаллика в глаз между сетчаткой и роговицей, процитировав в ней удивительного артиста, пребывающего в Варшаве, который проделывает эту операцию с такой же легкостью, с какой дантист заменяет зуб. Тадини в отчаянии подстерег профессора, уж не знаю где, и со шпагой в руке заставил его спасаться в доме. Он должен был уйти в тот же день пешком, потому что не вернулся больше в комнату, в которой жил.

И каково же было мое удивление и желание посмеяться, когда, подойдя к маленькому окну моей калабозо[29], где я умирал от скуки, я увидел окулиста Тадини, одетого в белое, со штыком, примкнутым к ружью! Я так никогда и не узнаю, кто из нас двоих был более удивлен, я – видя окулиста стражником у двери моей тюрьмы, или он – видя меня в башне, отданного некоторым образом ему под охрану. Факт тот, что он как будто с неба упал, когда несмотря на темноту узнал меня, и ему не пришло желание смеяться, в то время как я только и смеялся на протяжении всех двух часов, что он там оставался. Я хорошо его покормил и дал выпить, и дал экю, пообещав, что так будет всякий раз, когда он будет приходить меня охранять; но я видел его еще только четыре раза, потому что была очередь, чтобы стоять у моей двери днем. Тандини развлекал меня, рассказывая о несчастьях, которые с ним приключились за те три года, что протекли с тех пор, как мы виделись в Варшаве. Он побывал в Кракове, в Вене, в Мюнхене, в Страсбурге, в Париже, в Тулузе и, наконец, в Барселоне, где каталанские нравы не дали ему проявить его квалификацию окулиста. Поскольку он не имел никаких рекомендаций, ни диплома какого-нибудь университета, чтобы подтвердить свою доктрину относительно глаз, и не желал подвергаться экзамену, который хотели ему учинить на латыни, потому что латинский язык якобы не имеет ничего общего с болезнями глаз, здесь не удовольствовались тем, что отправили его на все четыре стороны, но сделали солдатом. Он признался, что дезертирует при первой же возможности. Он пожаловался мне, сказав, что с Варшавы больше не говорил о своих линзах для кристаллика, несмотря на то, что был уверен, что они должны помочь, он имел эту уверенность, но не проводил эксперимента, который, при недостатке обоснования, все же необходим. Я так и не узнал, что сталось с этим бедным малым.

28 декабря, в день Святых Дев, ровно шесть недель спустя после дня моего заточения, офицер стражи вошел в мою тюрьму, сказал мне одеваться и идти с ним.

– Я иду на свободу?

– Я этого не знаю. Я передам вас офицеру правительства, который находится в кордегардии.

Я поспешно одеваюсь, засовываю в чехол для одежды все, что у меня есть, оставляю все это там и следую за ним, он передает меня тому же офицеру, что меня туда привел, и тот ведет меня во дворец, где в канцелярии чиновник правительства показывает мне мой кофр, дает мне ключи и говорит, что все бумаги, что там были, остались на месте. После этого он дает мне три моих паспорта и говорит, что они законные.

– Я знаю это, и я это знал.

– Имелись веские основания полагать обратное. Взгляните.

Он показывает мне бумагу, помеченную Мадридом, от 23 декабря, подписанную именем, которое я не помню, которая подтверждает законность моих трех паспортов. Я читаю ее, возвращаю ему и благодарю его. Он продолжает:

– Ваша милость оправдана в том, что касается паспортов. У меня есть приказ сказать вам, что вы должны в течение трех дней покинуть Барселону, и в восемь – провинцию Каталонию. Вы можете, однако, ехать в Мадрид пожаловаться при дворе, если полагаете, что у вас есть основания жаловаться.

– Месье, я еду во Францию. Не изволите ли дать мне письменный приказ, который вы подпишете?

– Это не обязательно. Меня зовут Эммануэль Бадильо, секретарь правительства. Этот месье отведет вас в «Санта Мария», в ту же комнату, откуда вас забрали. Вы найдете все то, что там оставили, и все, что оставили в башне. Вы свободны. Прощайте, месье. Я отправлю вам завтра паспорт, подписанный Е.С. и мной.