История второй русской революции - [288]

: «Зачем вы допускаете сюда Керенского? Дело идет отлично. Оно будет сделано казаками. Казаки спасут Россию от большевиков, но спасителем себя выставит Керенский, и этот недостойный человек станет снова кумиром толпы». Говоря это, Савинков не только основывался на своих личных мнениях и чувствах, но и на том, что он выслушал в Петрограде от офицеров двумя днями раньше. По его словам[129], приехавший с фронта полковник П. сообщил ему, что, «по его сведениям, офицеры, находившиеся в Петрограде, не будут поддерживать Временное правительство, ибо не доверяют Керенскому». Поручик Н. Н., служивший в штабе Петроградского военного округа, «поставил его в известность, что среди офицеров, находящихся в Петрограде, возбуждение против А. Ф. Керенского настолько велико, что многие из них полагают необходимым немедленно арестовать его. По мнению некоторых офицеров штаба, А. Ф. Керенский, вмешиваясь в распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа полковника Полковникова, препятствовал успешной обороне Петрограда. Может быть, не без связи с этими разговорами Савинкова было и то, что к Краснову тогда же явилась депутация казаков с просьбой разрешить им арестовать Керенского. Когда Краснов отказал им в этом, сказав, что «казаки никогда не были предателями», то депутация просила по крайней мере «не допускать Керенского близко к отряду». Это Краснов обещал и «упросил Керенского под предлогом не подвергать свою жизнь риску, оставаться в Гатчине», когда отряд Краснова пойдет на Царское Село. В два часа пополуночи это наступление началось.

Гарнизон Царского Села состоял из 12-16 тысяч солдат, не склонных сражаться. Краснов мог противопоставить им с вновь присоединившимися частями всего 400 конных или 265 спешенных казаков. Но иллюзия силы и численности красновского отряда еще не была разрушена. Отряд не успел разложиться, и быстротой действий Краснов рассчитывал до некоторой степени уравновесить недостаток действительной силы.

Первые встретившиеся на пути еще до рассвета большевистские части сдались без сопротивления. На рассвете, подойдя к Царскому Селу, отряд Краснова наткнулся на цепи, которые вяло стреляли. Начались продолжительные «разговоры», в результате которых стрелки раскололись: часть присоединилась к Краснову, другая сделала попытку обхода. В это время подъехал Керенский, которому «надоело ждать» развязки на вышке Пулковской обсерватории, где он было устроился. По словам Краснова, он был «в сильном нервном возбуждении». Вопреки просьбе вернуться в Гатчину, Керенский «врезался в толпу колеблющихся солдат»; раздался его «проникновенный истеричный голос». Часть солдат при этом удалось разоружить, но окружение цепями, которые остались верны большевикам, продолжалось. Положение становилось тревожным. Краснов убедил Керенского вернуться на его наблюдательный пункт.

«В продолжение этого разговора генерал Краснов как-то по-новому держал себя со мной, — замечает Керенский. — Он как-то не особенно вразумительно объяснял мне, что мое присутствие не то мешает операции, не то волнует офицеров». Керенскому это казалось «очень странным, не совсем понятным». Но появление Савинкова в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, «с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде». Керенский приписал перемену настроения появлению делегации совета Союза казачьих войск. Он вспоминал позднее, что Савинков «старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение». Манера Савинкова навязывать себя и свою волю уловлена здесь очень верно. Керенский упустил момент взять Савинкова на свою сторону. «Я уклонился от всякого с ним разговора по существу: мы расстались», — вспоминает он. Мы скоро увидим последствия.

Солнце клонилось к закату, решительного натиска на Царское не было, и Керенский вновь потерял терпение. Он «уже более не сомневался, что внезапный (?) паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, происхождения не военно-технического, а чисто политического». На Краснова посыпались «письменные требования немедля начать военные действия против Царского, открыв артиллерийский огонь». Керенский остался и впоследствии «при глубочайшем убеждении», что можно было «при доброй воле командования и при отсутствии интриг» занять Царское еще утром, полусутками раньше. «Сознательное промедление под Царским» он считает «роковым ударом для всего похода».

«Роковым» было, однако же, как мы знаем, все положение. К вечеру 28-го оно стало только яснее, чем раньше. И несомненно, Краснов, решившийся наступать в расчете на случайности гражданской войны, чем дальше, тем яснее понимал, что случайности эти складываются не в его пользу. Он дал два пушечных выстрела, многотысячная толпа противников разом бежала к станции, требуя отправки в Петроград. Казаки почти без сопротивления заняли станцию железной дороги, радиостанцию, телефон. В сумерках казаки начали входить в город. Но этим дело не решалось. Краснов помнил малочисленность своего отряда, помнил тактическую опасность вступления в Царское и поздно вечером заявил Керенскому, что надо оттянуть войска и отложить занятие города до утра. Керенский решительно протестовал и требовал немедленного вступления. Его поддержал Станкевич, только что прибывший из Петрограда и сообщивший оптимистические сведения о настроении в столице. С утра 29-го Керенский собирался «приступить к подготовке ликвидации Петербурга», продолжая ссылаться на «движение эшелонов» вспомогательных войск. Подчиняясь приказанию и понимая моральное значение занятия Царского, Краснов ночью вошел в город и занял дворцы. Керенский, полный «самых мрачных мыслей», вернулся на ночлег в Гатчину. Он, впрочем, по его словам, еще «твердо надеялся найти в Гатчине свежие войска». Он нашел «только... телеграммы». В своих воспоминаниях он признает: «За день нашего отсутствия настроение в низах сильно ухудшилось».