История триумфов и ошибок первых лиц ФРГ - [20]

Однако частые упреки, что Аденауэр с завидной регулярностью превышает свои полномочия, как правило, необоснованны. Забыв про аферу с журналом «Шпигель», которую закономерно называют кризисом его правления, Аденауэр, юрист с высшим образованием, большое значение придавал соблюдению законов. И в первую очередь не из страха перед публичным разоблачением, в большей степени это ему диктовали внутренние убеждения и законы, сформировавшиеся еще в те времена. когда он был государственным сотрудником. Его противник Густав Хайнеманн в бытность президентом сказал: «Я люблю не государство, я люблю свою жену». В устах Аденауэра представить себе такое невозможно. Он очень хорошо знал, к чему привела Германию идея государственности, возведенная в культ, но он уважал общество, базирующееся на конституции, как этическую величину. «У меня есть желание», — признался канцлер в одной из своих предвыборных речей, — чтобы люди, оглянувшись назад через туман и пыль этих времен, сказали, что я выполнил свой долг».

Аденауэр отнюдь не считал себя спасителем, чувство избранничества было совершенно чуждо для этого сына чиновника. «Фаустовские блуждания» немецкой души и любой страстный национальный романтизм всегда казались ему подозрительными, а в конце жизни даже ненавистными. Именно демонстративное чувство ответственности обеспечило канцлеру значительную долю репутации. Обратной стороной медали при этом стало «одиночество власти». Недостаточная готовность разделить с другими людьми ответственность сразу бросалась в глаза, у Аденауэра, привыкшего никому не доверять, это свойство базировалось на чувстве, что только он один обладает истинным знанием.

«Я боюсь немцев», — признался он как-то раз своему другу, предполагая, что немецкий народ легко соблазнить на неблаговидные поступки. Большинство биографов Аденауэра в первую очередь живописали образ верного и заботливого отца, который знает обо всех проказах своих ягнят и пытается совладать с ними. И в самом деле, как раз благодаря своей патриархальной манере держаться канцлеру удалось примирить немцев с демократией. Можно ли было более очевидно продемонстрировать, что пресловутая «сильная рука» и демократия не исключают друг друга, чем сделал это Аденауэр с помощью легендарных дней рождений канцлера, которые всегда были инсценированы как государственный акт? Один британский наблюдатель трезво посчитал, что именно те выступления Аденауэра, которые стилизовали его под своего рода избранного монарха, более всего помогли «унять тоску немцев по “сильной руке”».

Доказательства удачного завершения внешней политики Аденауэра вступлением республики в 1955 году в НАТО и значительное восстановление суверенитета являются хорошим примером того, как живучи могут быть маскарады. 30 августа 1954 года потерпела крушение попытка ратифицировать во французском Национальном собрании договор двухгодичной давности о Европейском оборонительном сообществе. Потеря национального суверенитета из-за образования «европейской армии» не нашла в Париже достаточной поддержки. Новое правительство под руководством Пьера Мендес-Франса не чувствовало себя более связанным подписанием договора 1952 года. Аденауэр был глубоко поражен этим. Речь постоянно заходила о «черном дне Европы», и один из сотрудников Аденауэра писал: «Никогда прежде и никогда больше я не видел Аденауэра таким ожесточенным и таким угнетенным».

Но на самом деле вид сломленного европейца был расчетливо просчитанным маскарадом. Конечно, отрицательное решение вопроса о Европейском оборонительном сообществе означало, что Париж затягивал отсрочку, но канцлер давным-давно видел другой, более привлекательный выход. Вашингтон, Лондон и Бонн уже полгода исходили из того, что агония Европейского оборонительного сообщества будет прервана в Париже отрицательным ответом Национального собрания. Поэтому альтернативные решения были уже разработаны. На этот раз движущей силой стали британцы. Министр иностранных дел Антони Иден уже в июне 1945 года во время своего визита в Вашингтон высказывал отвлеченные мысли о непосредственном присоединении Федеративной Республики Германия к НАТО, без подписания договора о Европейском оборонительном сообществе. Чтобы окончательно развеять страхи, связанные с образованием немецкой национальной армии, преемницы злосчастного вермахта, планировалось снова вспомнить о старом Брюссельском пакте, используя его для контроля за вооружением и превратив в Западноевропейскую унию.

Аденауэр знал об этих предложениях и уже на следующее утро после роковой вести взял их на рассмотрение в свою резиденцию в Шварцвальде, где проводил отпуск. По бумагам было явно видно, как все должно было развиваться по мнению канцлера:

1. Продолжение политики общей европейской обороны.

2. Полный суверенитет.

3. Вступление в НАТО.

4. Подписание договоров о пребывании войск других государств в Федеративной Республике Германия.

Ни следа того, что это писал разочарованный приверженец идеи Европейского оборонительного сообщества! Только вот для немецкой — а еще больше для французской — публики канцлер, скорбящий о единой европейской армии, воспринимался, конечно, гораздо менее двусмысленно, нежели канцлер, форсирующий создание национальных вооруженных сил. Итак, новый лозунг был икон: на дипломатическом уровне как можно тише увезти в закрома урожай, то есть новые вооруженные силы ФРГ и возможность вступление в НАТО, и одновременно с этим открыто скорбеть о «потерянном для Европы шансе». Аденауэр настолько хорошо сумел закамуфлировать свои действия, что долгое время учебники истории принимали его маскарад за чистую монету.