История свободы. Россия - [133]

Несомненно, вся картина сегодняшней советской художественной и интеллектуальной жизни говорит о том, что мощный начальный импульс иссяк и должно пройти значительное время, прежде чем в области идей сможет возникнуть что-нибудь новое, достойное внимания и способное противопоставить себя материальному положению и успеху, которые власти сейчас прочно связывают с установившейся традицией. Старая Россия, судьбы которой так занимали и даже полностью поглощали людей искусства, была в некотором смысле похожа на афинское общество: небольшую элиту, наделенную сочетанием замечательных интеллектуальных и нравственных качеств, редкостного вкуса и неподражаемого воображения, кормила темная масса ленивых, неграмотных, полудиких илотов, о которых много говорили, но, по справедливому наблюдению марксистов и других диссидентов, исключительно мало знали, и меньше всего как раз те благожелательные люди, которые больше всех говорили о них и верили, что говорят с ними и ради их блага.

Если в ленинской политике есть хоть один постоянный элемент, то это желание сделать из темного люда полноценных людей, способных стоять на собственных ногах, которых высокомерные западные соседи признали бы равными и даже высшими. Для этого ничего не жалко. Организованный материальный прогресс все еще рассматривается как фундамент, на котором держится все остальное; и если принять, что интеллектуальная, да и гражданская свобода тормозят или задерживают превращение советских холопов в народ, достаточно развитый, чтобы понимать технологически новый постгуманитарный мир и противостоять ему, то такие «предметы роскоши» надо принести в жертву; или, по крайней мере, временно отложить.

Каждого гражданина Советского Союза с разной степенью убедительности заставляют верить в это, а если кто-нибудь про себя и протестует, протест остается невысказанным и бесплодным. Но можно ли будет так же ригористично продолжать этот беспощадный курс, когда уйдет из жизни фанатичное и прямолинейное поколение, которое помнит революцию? Надежду на новый расцвет либерального русского гения дает нам неистощимая жизненная сила, всепоглощающая любознательность и поразительным образом сохранившийся моральный и интеллектуальный голод этого самого творческого и широкого из всех народов, который в долгом, может быть – очень долгом пути, несмотря на страшный ущерб, нанесенный ему цепями, до сих пор опутывающими его, все еще обещает достигнуть больших успехов в использовании своих огромных материальных ресурсов и, равным образом, в искусствах и науках, чем любое современное общество.

Встречи с русскими писателями [379] (1945 и 1956) [380] [381]

Всякая попытка связных мемуаров – это фальшивка. Ни одна человеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд. Письма и дневники часто оказываются плохими помощниками.

Анна Ахматова[382]

I

Летом 1945 года я был временным сотрудником британского посольства в Вашингтоне. В один прекрасный день мне сообщили, что на несколько месяцев меня переводят в распоряжение нашего посольства в Москве. Там не хватало людей, и было решено, что, поскольку я владею русским языком и у меня была возможность на Сан-Францисской конференции (и еще задолго до нее) кое-что узнать об официальном и неофициальном отношении американцев к Советскому Союзу, я смогу оказать помощь в работе посольства. Предполагалось, что я пробуду в таком качестве до Нового года, а там высвободится для работы в Москве какой-нибудь более профессиональный дипломат.

Война окончилась. Потсдамская конференция не привела к открытому разрыву между победоносными союзниками. Несмотря на мрачные предчувствия в некоторых кругах на Западе, общее настроение в официальных сферах Вашингтона и Лондона было осторожно оптимистическое, а широкая публика и пресса и вовсе полны были надежд и даже энтузиазма. Так исключительна была храбрость, проявленная советскими людьми на войне с Гитлером, столь ужасающи принесенные ими жертвы, что колоссальная волна симпатии к России, поднявшаяся в середине 1945 года, заставила замолчать многих критиков советской системы и ее методов. Повсюду было заметно горячее стремление к взаимному пониманию и сотрудничеству во всем. Я выехал в Москву как раз в разгар этого периода добрых чувств, которые, если верить рассказам, равно царили в Советском Союзе и в Англии.

Не был я в России с 1919 года, когда наша семья уехала оттуда. Мне было тогда 10 лет. Москвы я не видел никогда. Я приехал в Москву ранней осенью, получил в свое веденье стол в посольской канцелярии и окунулся в текущие мелочи. Хотя я и являлся в посольство на работу каждое утро, мои обязанности (единственные, кстати, возложенные на меня) – чтение, резюмирование и комментирование советской прессы – были, по правде сказать, не слишком обременительными. По сравнению с западной, содержание советской периодики было до крайности одноцветным, повторяющимся, наперед предсказуемым – везде, во всех газетах, одно и то же: и факты те же, и пропаганда та же. В результате у меня оставалось много свободного времени. Я ходил в музеи и театры, посещал исторические достопримечательности и архитектурные памятники, заходил в книжные лавки, праздно бродил по улицам. Но только, в отличие от других иностранцев, во всяком случае тех из них, кто, как и я, приехал с Запада и не был коммунистом, я мог считать, что мне необычайно повезло: я познакомился с целым рядом советских писателей, среди которых были, по крайней мере, двое, отмеченных печатью исключительной гениальности